Да

Потом она переехала в Москву и перевелась в какой-то тамошний институт. С Волгушевым Настя никак это не обсуждала и рассказала уже в сентябре, когда переехала. Она снимала комнату с другой подружкой. Он рассматривал новые истории. Подоконник заставлен пластиковыми ведерками из-под огурцов и корейской морковки, только теперь в них – коренастые алоэ и какие-то пальмочки с толстыми стволами, а под форточкой – беззвучно дымящийся вулканчик увлажнителя воздуха. На столике стоит гипсовая голова кого-то, а кого, Настя и сама не знает. Вечером она включала цветам фиолетовую лампу, и с улицы, наверное, казалось, будто в квартире творится нуар.

Чем дальше, тем сильнее его злило почти все, что она постила. Очень красивая, развалившись в старом кресле: «сижу одна у даши скучаю». Еще более красивая, опять в другой, никак не указанной квартире: «перезаливаю потому что я дурында». Волгушев давно потерял счет ее комнатам: в какой она нанимает диван, в какой была в гостях у подружки, какую только задела по касательной, через друзей друзей. Сфотографировала потерянную варежку на ветке. Видео, где она с подружками танцует на недостроенном железнодорожном мосту с видом на темно-синие стекляшки Москва-Сити. Вот Соня, вот Варя, вот Даша. А кто снимает?

Еще история: сама себе показывает в зеркале язык и укрупняет кадр. Подписала фотографию московской достопримечательности: «как и один минский храм, этот можно было бы назвать храм спаса на дрожжах». В их памятное единственное свидание, после Настиного признания и поцелуев, они долго шли из парка до проспекта, почему-то по дуге, будто не сговариваясь, пытались продлить вечер. Оба молчали, навалилась усталость, накопившаяся за день. После моста через совершенно пустое на много километров в обе стороны шоссе Сторожевской улицы они свернули в переулочек между маленькой уютной церковкой и цехами хлебокомбината. В переулок выходили заводские кондиционеры, среди уже установившейся ночной прохлады те гнали на улицу потоки горячего запаха подгоревшего свежего хлеба, так что с минуту казалось, будто они идут не сквозь воздух, а через очень тонкую и вязкую, эфемерную хлебную массу – они и гладко проплывающая по левую руку в обратном направлении маковка церкви над сдерживающей густые кусты сирени оградой. Они тогда посмеялись впечатлению, и сразу стало поменьше неловкости. Через пять минут они вошли в ячменное облако возле пивного завода, и Волгушев, словно протрезвев и собравшись с силами, предложил все-таки вызвать через приложение такси.

Под одной его фотографией, где были хорошо видны запыленные, уже серые, а не белые кроссовки, она оставила комментарий: «сердце замирает при виде этих кроссовок». Волгушев провел минут 15, напряженно решая, удалить ли комментарий или просто навсегда забанить Настю, и более-менее успокоился, только уговорив себя, что она никогда ничего не писала саркастически и с чего бы ей вдруг начать сейчас.

Чем отчетливее он сам себе признавался, что каждая новая ее фотография раздражает его сильнее, тем четче собиралась в слова его настоящая, глубокая, детская обида: почему она ни разу не сказала ему просто «приезжай». «Я скучаю по тебе». «Мне с тобой лучше, чем без тебя». Ему было бесконечно стыдно перед собой за эти повторяющиеся в голове сотни раз слова, и еще стыднее, когда он мысленно отвечал сам себе, что Настя, в сущности, ничего никогда ему не обещала – и сам себя каждый раз обрывал, потому что причем тут вообще «обещания», если речь идет о его судьбе, о его счастье.

Из-за переездов и появившихся у Насти мелких подработок их звонки стали реже, а те, что были, часто выходили короткими и скованными. Он невольно сердился на нее, сравнивая их установившийся поверхностный обмен впечатлениями с теми долгими разговорами, которые вел с Войцеховской. Еще сильнее его донимала мысль, возможны ли вообще у них с Настей такие разговоры, какие у него были с Войцеховской, – двух взрослых самостоятельных людей, которые делятся опытом двух так непохоже прожитых жизней.

Он, конечно, рассказал Насте о работе на Зизико и кто такая Войцеховская, но почему-то стеснялся рассказывать что-либо подробнее, Марта буквально больше ни разу не упоминалась в разговорах. Настя лайкнула все его фотографии, кроме той, которую с собственным отражением в натертом до блеска мраморе Войцеховская сделала в загсе у ресторана (Волгушев забавно, уныло стоял у колонны, а рядом сидели сразу три расфранченных жениха) после очередного интервью. Он только тогда понял, что выложил фотографию не только потому, что ему нравилось, как он получился на ней, но и потому, что ему нравилось чувство, что посторонний может подумать, что Марта – его девушка или, во всяком случае, у них что-то было.