Да, был

О поимке пленных дежурный по управлению послал телефонограмму начальству в Бильфельд и получил указание задержанных посадить под строгий арест.

На утро местная бильфельдская газета опубликовала статью под броским заголовком «Доколь?» Среди белого дня, в центре империи, за много сотен километров от фронтов, ликвидирована банда из двенадцати беглых военнопленных большевиков. Вооруженные до зубов, они безнаказанно грабили бедных, беззащитных жителей. И если бы не патриотический поступок старшего лесничего господина Отто Кауфера и не самоотверженность молодых феэсовцев, то один бог знает, чем бы кончились похождения кровавых вампиров.

В суровые дни гуманность неуместна, — писал автор. — Непонятно, почему толпа не линчевала красных? Если славные защитники великих идей фюрера, сражаясь на Востоке, узнают о том, что их ближним и любимым, когда они мирно спят, угрожает смерть от руки бежавшего пленного большевика, не вправе ли будут они задать вопрос: «О чем думают те, кому поручено охранять лагеря, и как они несут службу?»

«Не пора ли, — спрашивал автор, — кое-кого из засидевшихся в тылу и уклоняющихся от службы под боевыми знаменами, сменить людьми, честно идущими в атаку?» Доколь «мыши будут танцевать на спине сытого кота»? Общественность требует расследовать, из какого лагеря и какими путями бежали пойманные бандиты, кто давал им приют, а нерадивых, допустивших побег, строжайше наказать в назидание другим.

Пока в Бильфельде думали, как быть с беглецами, статья попалась на глаза руководителям провинции. Последовало распоряжение: «Бандитов этапировать в Кельн». А в Кельне вокруг девяти беглецов разгорелись страсти.

Группа чиновных лиц, заинтересованная ударить по ведомству, призванному охранять шталаги, подняла шум вокруг «банды военнопленных», а ведомство это, чуя нависшую над ним угрозу, стремилось доказать свою невиновность.

В междуведомственную перепалку включились вышестоящие чины. Обе стороны требовали строгого расследования.

Беглецов рассадили в одиночные камеры, допрашивали, стращали. Они рассказывали о побеге, но им не верили.

При обыске у Русина обнаружили карту дядюшки Ганса и план маршрута от домика Кауфера до канала. Следователь потребовал назвать того, кто дал их.

Русин на секунду закрыл глаза, и перед ним сквозь алую пелену всплыло суровое лицо старого Ганса: трубка в зубах, вьется дымок. У старика постепенно стали закручиваться в колечки усы, вытянулся нос, на подбородке появилась ямочка, а вместо шляпы — на голове обозначилось егерское кепи… Голова господина Кауфера ожила, и Русин ясно услыхал: «Что вы скажете об этом красавце? А? Вы и ваши друзья отроете котлован…»

— Ну, как? Вспомнил? — спросил следователь.

— Так точно, — ответил Русин, — карту и план я получил от господина лесничего Кауфера. Около месяца мы работали у него бесплатно, и он дал их в виде платы. На плане его собственноручные надписи.

Вызванный на допрос Кауфер попробовал возмутиться, разглагольствовал о былых заслугах, пытался опорочить показания пленных и Русина, но экспертиза доказала тождество почерка Кауфера с надписями на плане, и… безмозглая голова лесничего повисла на волоске.

Показания беглецов о работе в механическом заведении Блашке в Альбахе тщательно проверили. У следователя возник вопрос: не имеет ли тут место злоупотребление коменданта лагеря? Ведь упорно поговаривают о том, что некоторые из них торгуют советскими военнопленными.

Покровитель Кауфера помчался к «дорогому товарищу по партии» Борману. Тому равно не терпелось напакостить «страшному Генриху». Он позвонил в Кельн и намекнул о том, что надеется на благоразумный подход к «делу о банде».

Буквально через несколько минут с Кельном соединился Брандт: только что Гиммлеру доложили о возмутительной шумихе вокруг советских пленных, оказавшихся на свободе после воздушного налета на Альбах. Гиммлер рассчитывал, что кельнские руководители не заинтересованы опорочить его ведомство.

В Кельне растерялись: как уберечься от ожога, оказавшись между двух огней?

— У нас есть суд! Беспристрастный, нелицеприятный суд! — подсказал один из дотошных крючкотворов-чиновников.

Судья чувствовал себя неважно. Ему было безразлично, будут ли девять большевистских солдат расстреляны немедленно или их доконают эсэсовцы в лагерях, но приговором он должен показать, на чьей стороне его симпатии.

Оттягивая решительный момент, он объявил перерыв, а наутро предоставил подсудимым последнее слово.

К изумлению присутствующих в зале, Русин начал говорить на немецком языке, как настоящий берлинец. Он обрушился на беззакония, творимые в отношении советских военнопленных, на ужасы, происходящие в шталагах.

…Приговор был короткий: «Военнопленных Русина, Старко, Нечаева, Иберидзе, Вальца, Авдеева, Булатни-ка, Перерву и Здобина, как не виновных в побеге, — эту формулировку требовал Брандт, — оправдать и водворить в шталаг».