Да победит разум!

Все, что сказано в этом отрывке о личности Эйхмана, можно, как указывает мистер Берд, приложить и к нам самим. Эйхман, говорит Берд, вдруг стал более «понятным», обычным человеком. Действительно, Эйхман стал выглядеть более человечным, потому что мы увидели, что он настолько же бесчеловечен, насколько и мы сами. Этот новый тип бесчеловечности, независимо от мнения об Эйхмане как об индивиде, проявляется не жестокостью и не деструктивностью. Он еще более бесчеловечен, хотя и более невинен, если здесь подходит это слово. Это отношение полного безразличия и отсутствие заботы; это отношение полной бюрократизации, которая управляет человеком, будто неодушевленным предметом.

Сегодня модно говорить о присущем человеку зле, что окончательно растаптывает оптимизм и надежды на лучшее будущее, как греховную гордыню. Но если мы на самом деле так злы, то это зло должно быть, по крайней мере, человеческим. Однако бюрократическое равнодушие к жизни, превосходной иллюстрацией которого стали графики и расчеты мистера Кана, является симптомом новой и страшной формы бесчеловечности – бесчеловечности, для которой человек превращается в вещь.

Эти рассуждения приводят нас к еще одной моральной проблеме, которую часто затрагивают в дискуссиях по разоружению. Альтернатива представляется в виде дилеммы «смерти и капитуляции», а сторонников разоружения обвиняют в стремлении стать рабами, предпочитающими неволю гибели. Этот моральный аргумент, оправдывающий риск войны, вводит в заблуждение, причем в нескольких аспектах. Не только потому, что эта альтернатива абстрактна и нереалистична в политическом плане, но и потому что она морально ущербна. В самом деле, решение индивида пожертвовать жизнью ради жизней других людей или ради своих убеждений – одно из высочайших моральных достижений, известных человечеству. Но это становится моральным достижением только тогда, когда это индивидуальное решение – решение, мотивированное не тщеславием, депрессией или мазохизмом, но преданностью другим людям или идее. Очень немногие обладают мужеством и убежденностью, достаточными для принесения этой высочайшей жертвы во имя идеи. В большинстве своем люди не решаются пожертвовать во имя своих убеждений даже работой. Но если решение принимается не индивидуально, а от имени нации, то оно теряет свою этическую значимость. Это не подлинное и искреннее решение, принятое одним человеком, это решение, принимаемое за миллионы людей несколькими лидерами, которые, для того чтобы заставить индивидов принять «этическое» решение, принуждают их пить варево из ненависти и страха.

Есть и еще одна причина, по которой «этический» аргумент в пользу войны лишен правды. Я как индивид имею право принять решение о том, чтобы покончить со своей жизнью. Я не имею права принимать решения о жизни и смерти других людей, детей, еще нерожденных поколений, народов и всего рода человеческого. Смерть одного человека – это индивидуальное событие, не имеющее ни исторических, ни социальных последствий. Уничтожение значительной части человечества, уничтожение цивилизации аморально при любых условиях. Такое решение превращает в карикатуру величайшую человеческую добродетель – добродетель мученичества, которая по самой своей природе индивидуальна, – и использует ее ради самой аморальной цели – ради массового убийства.

Позиция Кана, мягко говоря, наивна психологически и морально, но она наивна и в политическом отношении. Все его рассуждения об атомной стратегии существуют вне всякого политического контекста российско-американских отношений и возможности их урегулирования, мало этого, Кан выражает уверенность в том, «что война, скорее всего, продлится еще несколько дней после первого удара, а затем завершится (вероятно, переговорами)»[215], и дальше говорит, что «неотъемлемой частью борьбы и смягчения последствий войны является сохранение достаточной наступательной силы, либо для окончательного разгрома наступательных сил противника, либо для принуждения его к мирным переговорам»[216]. К переговорам о чем? С какой целью? Почему аргументы в пользу продолжения гонки вооружений потеряют убедительность после окончания войны? Почему мы должны считать, будто через три дня после неслыханной бойни переговоры будут возможны, притом что они якобы решительно невозможны до того, как упадет первая бомба?

Понятно, что с точки зрения нормального здравого смысла перспектива осмысленного существования человечества после ядерной войны представляется весьма туманной, и возможность перехода к политике сдерживания ради обеспечения мира покоится в лучшем случае на догадках и ни на чем больше.