Да победит разум!

Травмирующее воздействие такой катастрофы приведет к новой форме примитивного варварства, пробуждению самых архаичных элементов, которые до сих пор таятся в душе каждого человека; свидетельства тому мы получили, наблюдая террористические системы, созданные Гитлером и Сталиным. Сомнительно, что человеческие существа сохранят идеалы свободы и уважения к жизни – того, что мы называем демократией, – после того как станут свидетелями и участниками неслыханной жестокости людей к друг другу, а ядерная война – это квинтэссенция жестокости. Не уйти и от того факта, что жестокость оказывает ожесточающее воздействие на всех, кто в ней участвует, а тотальная жестокость ведет к тотальному ожесточению. Даже в случае частичного разрушения – от шестидесяти до восьмидесяти миллионов погибших в Америке (и соответствующего числа в других странах) – ясно одно: после такого события демократия исчезнет везде, останутся только беспощадные диктатуры, организованные выжившими в полуразрушенном мире.

Моральные проблемы Кан рассматривает еще более небрежно, чем психологические. Единственный вопрос для него заключается в том, сколько из нас будет убито; моральная проблема, связанная с убийством миллионов человеческих существ – мужчин, женщин, детей, практически не упоминается. Предполагается, что после неслыханной бойни выжившие будут жить относительно счастливой жизнью. Можно спросить, с каких моральных или психологических позиций делаются такие допущения. Меня охватывают шокирующие подозрения, когда я читаю следующее высказывание, цитату из раннего выступления Кана, когда он свидетельствовал перед комитетом по атомной энергии 26 июня 1959 года: «Другими словами, война ужасна. В этом нет и не может быть никаких сомнений. Но таков и мир. И нет ничего неадекватного в том, чтобы с помощью выкладок, которые мы сегодня делаем, сравнить ужасы войны с ужасами мира и увидеть, насколько вторые хуже первых»[212].

Это высказывание шокирует, потому что выходит за рамки всякой психической нормы. Всякий, кто делает такие заявления (или соглашается с ними), при условии, что он на самом деле так думает, с высокой вероятностью страдает тяжелой депрессией и устал от жизни; как иначе можно ставить на одну доску ужасы термоядерной войны (которая убьет шестьдесят миллионов американцев и шестьдесят миллионов русских) и «ужасы мира»? Я уверен, что такие рассуждения, которые приемлют Кан и многие другие, можно понять только в свете их личного отчаяния. Люди, которым жизнь представляется бессмысленной, составляют балансы, в которых они рассчитывают, сколько жертв – шестьдесят или сто шестьдесят миллионов – являются «приемлемыми». Приемлемыми для кого? Такой стиль мышления становится популярным, и это тяжелейший симптом отчаяния и отчуждения, симптом отношения, для которого перестали существовать моральные проблемы, так что ужасы войны преуменьшаются, потому что мир – синоним жизни – ощущается чуть менее ужасным, чем смерть.

Здесь мы имеем дело с одной из самых тяжелых и важных проблем нашей эпохи – трансформацией людей в безликие числа в балансовой ведомости; кто-то воображает, что расчеты, учитывающие гибель одной или двух третей населения, вполне «разумны» в свете возможности быстрого восстановления экономики. Действительно, войны были всегда; всегда находились люди, которые жертвовали своими жизнями или убивали других – из любви к свободе или в опьянении бешенства. Новое и шокирующее во вкладе нашей эпохи заключается в хладнокровном применении бухгалтерских методов для оценки убийства миллионов человеческих существ.

Сталин делал это с миллионами крестьян. Гитлер делал это с миллионами евреев. Он был мотивирован ненавистью, но для его подчиненных это было обычное бюрократическое мероприятие, независимое от личных мотивов; это был приказ, который следовало выполнять, – миллионы людей надо было ликвидировать систематически, экономично и тотально. Адольф Эйхман[213] представляет собой образцовый пример такого бюрократа-убийцы. Роберт С. Берд дал краткое, но проницательное описание этого человека. «По мере того как он повествовал о своих обязанностях по отправке миллионов евреев в лагеря уничтожения, – пишет Берд в своей корреспонденции с судебного процесса в Иерусалиме, – в его словах зазвучали нотки, до боли знакомые сидевшим в зале суда. Это говорил безликий „человек компании“, гигантской промышленной организации; человек, вооруженный алиби, бывший передаточным звеном, двоедушный, ловящий указания; человек, лишенный подлинных эмоций и принципов, но зато напичканный не имеющей отношения к реальности идеологией»[214].