Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

– Он сказал, что даже когда ты просто проходишь мимо, даже по делу, у него там… все твердеет… ну ты понимаешь…

Лина резко обернулась, глаза у нее были влажные, нос покраснел.

– Врешь! – Она хлюпнула носом, – ну вот врешь же. Не мог он тебе такое сказать. Да и вообще… Он последнее время не смотрит на меня даже.

– Дура ты. Он говорит, что за дите боится, не дай бог, говорит. Сам сказал, я за язык не тянула. А еще сказал, что ИЗМАЯЛСЯ прям по тебе, но ребенок ему важнее. Уж очень хочет он сына от тебя.

Лина, быстро, как кошка лапкой, вытерла глаза, и они тут же заискрились, глупенько, наивно и радостно.

– Ой, Аллонька… я знаю, это точно сын, я чувствую. И глазки у него такие, как у Борюсеньки. Красивенькие, с поволокой. Толяшкой назову, как папу моего. Ой, милая, ты прямо меня к жизни вернула, а я-то все думаю – разлюбил. Хотела вот прямо в омут головой, не жить мне без него. Ой ж, Боречка мой! Завтра ему к утречку блиночков со сливочками, как он любит. Ой, господи,

В зеркало заднего вида, Геля видела, как внимательно смотрит на неё Володя, без улыбки, пристально, и так нежно. И блестящий беленький шарик прыгает у него за спиной, по стеклу… видимо, солнечный зайчик…

***

В темной кухне было прохладно. Бабка Пелагея большой черной тенью металась из угла в угол, и уставшей Геле казалось, что та машет крыльями. Закипала вода в большом ведре, пахло укропом и еще какой-то травкой. Воздух был плотным, пряным и сладким, и у Гели немного кружилась голова. Она сидела на табуретке в самом углу, за ларем, прислонившись к прохладной беленой стене и прикрыв глаза. Было ощущение, что её высосал кто-то большой и беспощадный, просто раз – и одним всхлипом выпил душу. Что там гнездилось в ней – любовь ли, жалость, сожаление ли о детской любви, и о том, что не случилось – она уже не понимала, да и разбираться ей не хотелось. Да и вряд ли получилось бы. Она понимала одно – у них семья, настоящая, крепкая и есть чувство, которому она не знала названия. Но именно за него, за то важное, что она сумела сложить из, вроде зыбких, ненадежных кирпичиков, Геля готова была сражаться до конца, защищать его зубами, как волчица, до последней крупицы жизни. И это понимание, казалось ей незыблемым, опорой и самым, самым главным на свете…

Из дремы ее выдернули рывком, неожиданно. Она вздрогнула от стука, открыла глаза и увидела, что Пелагея, шмякнув чем-то, с напряжением, колыхая большим упругим животом под оборчатым платьем, взгромоздила здоровенное ведро на черный высокий дубовый стол. Из ведра валил ароматный пар и торчало что-то красное. Бабка шурудила большим ситом на длинной ручке и была похожа на бабу Ягу, мешающую свое варево. Геля встала, чтобы помочь, но опоздала, потому что Пелагея шуранула раков из сита прямо на стол, и они ярким шуршащим потоком докатились аж до другого края столешницы.

– Пусть стынут, – Пелагея устало выпрямилась, подвинула табурет поближе, села.

– Я пойду, бабушк, ребят звать, – Геле вдруг захотелось на воздух, – Да и Линку с Галькой поищу, я что ли одна стол накрывать буду…

– Погодь, Алюсь, что сказать треба. Вот маешься ты, детонька, вижу, так маешься. Я тоже долгенько бедовала, как Ванька меня взял. Поздно взял –то. Все копаласи, все думала, все важила, да меряла. Проста не была, як ты. Мордовала мужика, кочевряжилася. А потом поняла, бог надоумил. Добрый мужик, главное до бабы. Хата надо шоб справная, дитяти и мужик здоровый, да и сама. Остальное гони детынька, все гони от себэ. Пустое оно, я тоби брехать ни буду, да и жизню прожила.

Геля вдруг почувствовала, что слезы горячей, щипучей волной подкатили сразу к горлу, носу и глазам, и первый раз за все время хлынули, смывая боль. Она уткнулась бабке в колени, как маленькая, и ревела, громко и жалобно, всхлипывая и даже похрюкивая. Бабка гладила ее по голове

– Поплачь, серденько, поплачь, баба никому ни кажэ.

– Баб! – Геля наконец успокоилась. Подняла голову, посмотрела снизу вверх, как раньше, – Баб. Так нет же ничего. Ни детей общих, ни дома. Вдруг бросит, трудно ведь ему со мной. Так трудно.

– Ииии, девонька. Хиба ж таких кидают, что ты. А дитё ро'дишь, Ирке братика, ты ж молоденька така. Ну, а хата…

Бабка развернулась и крикнула куда-то в сени:

– Эй, Иван, подь сюды. Не слышит, пень старОй.

Она встала, приподняла Гелю, вытерла ей лицо, пригладила косматые, как у ежа лохмы.

– Грошей мы тоби с дидом на хвартеру насбыралы. Десять годков складали, грошик к грошику. Возьмешь, мало еще займешь. Тильки живити.

Пошла, чуть шаркая, налила из толстостенной бутыли граненный стаканчик мутной жидкости, спрятала под фартук.

– Пиду-ка, детку свою золотую угощу.

– Баб, хватит ему уже. Они на Коробке наугощались.

Слезы, как будто омыли Геле сердце, все промыли внутри, и она засияла, как звездочка. Бабка смотрела на нее искоса – «И ведь вправду, солнечная.., золотая…»

Но сказала сурово, отводя внучку в сторону твердой рукой и защищая стакан.

– Отстань. Иды!

Глава 18. Море