Да здравствуют медведи!

Энгельс полагал коммунистическим такое общество, где управление людьми сменится управлением вещами. Нам, конечно, не сидеть сложа руки, ожидая, когда оно грянет. Но мы обязаны, как вакцину от чумы, привить каждому, кому поручено управлять делами от имени общества, уважение к человеку.

Глубокая неправда, что человек ко всему привыкает одинаково. К плохому — по невежеству: не с чем сравнивать. К хорошему — куда быстрей.

Знал это и наш кок, советуя мне не баловать команду. Но вывод делал вполне красноперовский.

Что означает уважение к человеку, как не доверие к его разуму и доброй воле, к его способности сделать свой выбор, а в случае нужды и ограничить себя? У Евгения Наумовича это и называлось «доводить до разума».

Только насчет Кускова кок не ошибся.

IX

Дни и берега проплывали мимо. Пока я драил кастрюли, мыл миски, резал хлеб, раздавал обеды, заваривал завтраки, мы миновали Трафальгарский мыс, где адмирал Нельсон одержал свою великую победу над франко-испанским флотом, прокатились мимо отраженного в облаках зарева Лиссабона и вышли в Бискайский залив.

Я проходил его в четвертый раз, и всегда — ни облачка, ни гребня. Я готов был решить, что приписываемые ему страсти — обычная морская «травля». Но тут налетел шторм.

Судно сразу потеряло ход. Мы, конечно, знали, что наша коробочка нас не подведет, и все же, когда палуба вставала крутой, под сорок градусов, горой и бросала тебя на переборку, как на лежак, где-то в глубине души мелькало опасение, что в этот раз судно вряд ли выйдет из крена.

К ночи над палубой вместе с пеной залетали по воздуху какие-то фосфоресцирующие твари, круглые, как глаза, посланные морем поглядеть, держатся ли еще.

Мы держались.

Каждый шаг превратился в проблему. Навыки, приобретенные на основе всех действительных на суше физических законов, оказались непригодными. Вот тут-то я понял, что значит быть богом.

Струйка кипятка из крана моталась, словно маятник, то норовя полить живот, то прячась под днище кипятильника. Безуспешно гонялось за ней повешенное на кран ведро. Чтоб достать картошку — она хранилась у нас в рундуке на ботдеке, — приходилось обвязываться веревкой и, как альпинисту, лезть по вздымающейся и проваливающейся, окатываемой валами палубе с ведром в руке. Откроешь рундук — картошка летит оттуда, как шрапнель в лицо, за борт, в грудь, только не в ведро.

А очистить ее — бог ты мой, что это за головокружительный номер! До сих пор никто еще не научился чистить картошку одной рукой. Но попробуй отпуститься — и начнет швырять из угла в угол, как боксера на ринге, избиваемого невидимкой.

Надо вжаться в угол, упершись ногами в палубу, да так, чтоб они не скользили. Затем намертво стиснуть между ступнями кастрюлю, предварительно привязав за обе ручки к переборке корзину с картофелем. Только после этого можно начинать. Если обладаешь баскетбольной меткостью, очищенный картофель попадет в кастрюлю, очистки — в корзину и ты при этом не напорешься на нож. Но стоит ошибиться, что-нибудь одно упустить — и все труды насмарку. Картошка вперемежку с очистками понеслась по палубе, а кастрюля, корзина и ты сам — три предмета, которыми жонглирует море.

На камбуз заглянул Виктор Масюкевич. Посмотрел, пропел восхищенно:

— Дикие соки! Два камбузных акробата два!

— Чем зубоскалить, взял бы да помог.

Виктор — парень компанейский. Посидел полчасика, начистил с десяток картофелин. Умаялся.

И правда, к обеду все тело болит, как побитое. Мышцы напряжены, и не те что обычно, нетренированные.

Котлы на плите у Володи закреплены наглухо. И залиты до половины. И то бывает, выплескивает щи. Не зря волна, дающая крен больше 35 градусов, называется на флоте «прощай, компот». Приходится еще привязывать крышки. Передвинуть же котлы на плите — смерти подобно. Оступишься и вывернешь на себя кипящий суп.

В обед я расстилаю на столах мокрые полотенца, чтоб не скользила посуда. Не помогает. Так, бывает, ударит, что и самого едока вышибет из стула, точно из катапульты.

Шторм не утихает ни на вторые сутки, ни на третьи. Добро бы аппетит у команды пропал, так нет. Еда исчезает с устрашающей быстротой.

— Укачались, звери, — ворчит Володя. — За пятнадцать минут три буханки умолачивают в ритме румбы. Избаловались в тропиках, отвыкли от качки.

Зверский аппетит и беспробудный сон говорили о том, что команда действительно начала укачиваться. У наших морских грузчиков это обычная реакция на затяжной шторм.

Хуже всех приходилось, однако, Рексе. Она лежала не на койке, в коридоре. И, скользя когтями по линолеуму, перекатывалась от переборки к переборке и тихонько поскуливала.