Да здравствуют медведи!

К вечеру третьего дня появились первые жертвы. За ужином электрик, добрая душа, решил мне помочь, сам взять суп из раздачи. Придерживаясь одной рукой за край стола и неся в другой миску, он отошел от окошка. В этот миг ударило в корму. Тралмастера вышибло из стула, электрик, заваливаясь на спину, успел схватить его за рубаху. Но тут судно резко положило на борт, и электрик упал не назад, а вперед, на тралмастера, опрокинув суп, как нарочно, за его оттянутый ворот, прямо на голую грудь. Все это произошло так быстро и неожиданно, что команда не могла сдержать смеха. Будь, однако, суп погорячей, смешного было бы мало.

По расчетам штурмана мы должны были уже войти в Ла-Манш. А шторм все не унимался.

Второй жертвой оказался боцман. Собственно, настоящий боцман остался лежать в гаванской больнице, а этот, Володя Беспрозванный, был временным. Матросы окрестили его «Ламанческим» — слишком уж нескладная, длинная была у него фигура. Но характер у него был совсем не донкихотский.

Работяга он был двужильный, вникал в каждую мелочь. Но требовал, чтоб все делалось по его — скребок для ошкурки палубы надевался на правую ногу, а не на левую, кисть для черни держали так, как он, не иначе. Словом, вел себя как злая свекровь, когда в доме появляется красивая молодая невестка. Видно, чувствовал, что временный, и хотел показать свою незаменимость.

Ламанческий явился на камбуз, когда я драил кастрюли. Поглядел критически на мои лоснящиеся от жира руки. И скомандовал:

— Давай к капитану, надо прибрать в каюте. Живо!

Евгений Наумович всегда убирал у себя сам. Но сейчас шторм, входим в Ла-Манш. Очевидно, не может отлучиться из рубки.

— Сейчас кончу драить и приду. Что там стряслось?

— Разбило графин, разметало шмотки по каюте. Пошевеливайся!

Боцман повернулся и вышел. Что-то в его тоне показалось мне подозрительным. Мог бы и сам убрать, видит, что я занят. Но формально он был прав, прибирать у капитана положено камбузнику.

Покончив с кастрюлями, я поднялся наверх. Постучался. Никто не ответил. Я открыл дверь.

Койка аккуратно заправлена. На палубе ни стеклышка. Заглянул в умывальню — чисто. Все в полном порядке.

Я вышел в ходовую рубку. Валы один за другим обрушивали на рабочую палубу свои многотонные гребни. Припадая то на один борт, то на другой, мы медленно ковыляли в серой водяной пыли. Когда нас выбрасывало на гребень, справа показывалось другое судно. Оно заваливалось так, что мачты едва не касались волн. Упрямо поднималось, как боксер в нокдауне, и тут же валилось в противоположную сторону. Издали мы, наверное, выглядели не лучше.

Капитан стоял у иллюминатора, вцепившись в медные барашки.

— Что там у вас убрать, Евгений Наумович?

Он удивленно глянул мне в лицо.

— Тебя кто прислал? Боцман?

Я кивнул. Капитан усмехнулся:

— Ну и Ламанческий!

— Так что там убрать?

Капитан рассердился:

— Неужто, думаешь, я тебя звал? Одурел, что ли?

— Почему бы нет, раз надо…

Он постучал себя пальцем по лбу.

— Ты что, Ламанческого не знаешь? Видит наши отношения, вот и приревновал, решил поссорить. Баба, а не боцман.

— Не понимаю.

— То-то и оно, что не понимаешь. Ступай на камбуз, подумай…

Долго соображал я: что же произошло? Видно, шторм лишил меня остатков сообразительности.

Наконец вспомнил — в тоне боцмана мне послышалось злорадство. Он решил, очевидно, что я сочту себя униженным, если капитан прикажет мне убрать в его каюте… Эх, Ламанческий, не к лицу боцману интриги!

X

Утихомиренный берегами, ветер сник только в Па-де-Кале. Мы надеваем свитеры, теплую робу. Холодно. Температура воды — девять, воздуха — десять градусов. Впрочем, так оно и должно быть, — сегодня уже двадцатое ноября.

С утра готовимся к встрече с траулером, который идет продолжать разведку в тот же промысловый район. Николай Бурлин не вылезает из радиорубки даже на завтрак — все время на связи.

Наконец определено и место, где мы должны сойтись: чуть севернее устья Темзы, в четырех милях от английского берега.

Капитан вынимает из шкафчика блок сигарет «Кэмел», заветную бутылку тринидадского рома. Кок ради такой встречи выкладывает на бочку последние помидоры, две банки красных гибралтарских сосисок. Я собираю на стол.

Как-никак мы сто пятьдесят одни сутки не были дома. А они из дома всего четыре дня.

Мы входим в Северное море. Подворачиваем на норд по их пеленгу.

Справа улицей, друг за другом, ловят селедку английские промысловики. Третий штурман беспрерывно определяется по радиомаякам. Дымка суживает горизонт. Зыбь все еще большая, как бы не помешала спустить шлюпку.

Вот они наконец. Стоят на якоре на фоне серого берега. Капитан берется за микрофон. Но в эфире шум, как на базаре. Английские рыбаки работают на той же волне, что и мы. Ничего не разобрать.

Наш радиоас свирепеет.

— Дерьмейшен, фигейшен, понимейшен? — орет он на все Северное море.

Англичане, пытаясь разобрать странный текст, оторопело замолкают. Через минуту шум в эфире возобновляется. Но этой минуты Николаю достаточно, чтобы внести ясность.