Да здравствуют медведи!

Глядя на освещенные юпитерами мрачные лица добытчиков, которые копошатся возле сетей, как осенние мухи, слушая их тяжелую брань, я вспоминаю веселый голосок механика-наладчика: «Тресочка — пальчики оближешь!» Конечно, выгоднее съесть эти две трески, чем пускать ради них линию филейных машин и морозильные камеры. И конечно же накормить двумя рыбинами сто восемь человек мог бы разве что Иисус Христос. Но ведь то были не просто две трески, а первый улов первого трала. Почему бы механику-наладчику — он же председатель судового комитета — или самому капитану не поздравить людей с почином, каков бы он ни был, и не поднести хотя бы траловой команде по символическому кусочку добычи, взятой у океана? Говорят, в старых рыбацких артелях была такая традиция.

С завтрашнего утра мы будем по двенадцать часов в сутки стоять за рулем с глазу на глаз с предательски вертлявой картушкой, по двенадцать часов работать на обдаваемой волнами палубе, в провонявшем рыбьими внутренностями цеху, промороженном рефрижераторном трюме.

Маленький праздник — ведь именно как на праздник собралась команда на выметку первого контрольного трала — помог бы сохранить спасительное чувство юмора и ощущение значительности своего труда на время предстоящих изнурительных будней…

Среди многих факторов, обеспечивающих высокую производительность и безопасность труда, мы почему-то порой забываем о радости.

На утренней вахте я выкладываю свои соображения капитану. Неловко усмехнувшись, он машет рукой:

— Может, вы и правы, но я таких мероприятий проводить не умею… Пусть об этом думает первый помощник…

Отличный капитан-промысловик, иначе ему бы не дали первый в Риге большой морозильный траулер, Петр Геннадиевич хорошо чувствует людей, их настроения в рабочей обстановке, непринужденно держится в рубке и на мостике. Но я уже успел заметить, что на собрании под взглядами десятков глаз речь его деревенеет, он не расстается с бумажкой, хотя все, что там записано, знает наизусть, и на лице его обозначается вот эта же конфузливая улыбка, словно он извиняется, что вынужден повторять давно известные, само собой разумеющиеся вещи.

Капитан привык к семейной обстановке логгеров, где употребление слов, не идущих к делу, рассуждения о чувствах и психологии почитаются признаком слабости. А слабости на логгерах не прощают — там это слишком большая роскошь.

…«Сергей Есенин» не логгер, а современная фабрика на плаву. И командир здесь не только капитан, но и руководитель целого предприятия — даже в штатном расписании он именуется капитаном-директором. Восемьдесят процентов матросов у нас со средним образованием.

Все это предъявляет к капитану новые требования. И в том числе умение разговаривать со многими сразу, как с одним разносторонним и умным собеседником. По штату помогать капитану в работе с людьми должен Машенин. Недаром его должность зовется — первый помощник.

Но чтобы разобраться во взаимоотношениях людей, понимать их и уметь направить волю и разум к одной цели, нужно прежде всего знать их дело.

Машенин когда-то работал в авиации интендантом, потом служил в политотделе железной дороги инструктором, затем занимал в совнархозе должность инженера по рационализации. От многолетней привычки рассуждать общими словами на общие темы у него образовалась манера не то что на собрании, но и с отдельно стоящим человеком разговаривать так, словно перед ним безликая толпа.

На корабельную палубу Машенин впервые вступил за два дня до отхода. Но, в противоположность капитану, держится так, будто располагает таинственными знаниями, доступными лишь ему одному.

Несмотря на малый рост, вид у него импозантный. Ходит он в добротном коричневом костюме, на голове — берет, в зубах — потухшая трубка.

Когда я попал к нему в каюту, меня поразил набор щеток, гребней, пилочек для ногтей, разложенных на умывальнике рядом с флаконами одеколона, лосьона и масла для волос. На столе лежали уставы, наставления и подшивки старых газет, с отчеркнутыми красным карандашом абзацами, которые он аккуратно переписывал в блокнот, — мы договорились, что в первом выпуске радиогазеты он выступит с беседой.

Слушает собеседника он как-то странно: глядит в угол или поверх головы, неожиданно бросает на тебя короткий испытующий взгляд и снова отводит глаза.

Услышав, что последние новости с родины и из-за рубежа мы собираемся повторять на латышском языке, он насторожился:

— Зачем это? На судне все понимают по-русски.

— Ну а если бы, к примеру, все понимали по-китайски?

Машенин не понял. Пришлось долго объяснять, что наша радиогазета — это голос родины, что мы рижское судно, что для тридцати двух членов команды родина говорит по-латышски.

— Ну что ж… Смотрите, — проговорил Машенин.

Потом я понял причины его сомнений. В инструкции об использовании ретрансляционной установки ни слова не было сказано о языке.

Ни в одной инструкции не было сказано, конечно, и о каких-либо праздниках в честь первой трески.

Есть окунь!