Да здравствуют медведи!

Судно застыло посредине ровного круга. Но декорации вокруг беспрестанно меняются. Небо то раскинется синим куполом с висящими на неимоверной высоте снежными перьями облаков, то занавесится синими клубящимися задниками и многослойными кулисами, то садится клочковатым молоком на самые спицы мачт. Океан, перекошенный, брызжущий пеной, то утомленно и ровно задышит, то с тигриной игривостью зашлепает лапами по бортам.

Чтобы не потерять то место над грунтом, где была рыба, бросают буй. Ночью на нем горит ныряющий на волнах фонарь, а на случай тумана буй окован металлическими листами, отражающими лучи радара.

На заветное место, обозначенное буем, сбегаются и другие. И тогда в океане образуется «улица». Многоэтажные дома-корабли ходят навстречу друг другу параллельными курсами, один за одним. Вымечут трал и тянут его часа три-четыре. Подымут улов на борт, развернутся на сто восемьдесят градусов и снова шарят по дну три-четыре часа. И так, пока рыба не уйдет или ее не вычерпают.

Буя с фонарем и отражателем у нас нет — не оказалось на складе, когда мы выходили из порта. Но нам он пока не нужен. Пристроившись к одному из мурманчан, мы отыскали чужой буй и тралим от него вот уже третьи сутки.

Привычное деление времени на день и ночь сменилось круговоротом вахт. Просыпаться приходится и в восемь утра, и в полдень, и в два часа ночи, и после обеда. Сон, разбитый на непривычно короткие отрезки, не снимает усталости. Только коснешься головой подушки, как тебя уже трясут за плечо. Сполоснешь лицо под краном, наскоро поешь в столовой — и снова перед тобой море и картушка, море и палуба, рыба и трюм.

На выметку трала теперь выходят только добытчики. Но команда даже сквозь сон слышит, что делается на палубе. Прогрохотали чугунные громы и ровно заныли лебедки, — значит, травят ваера… Койка, взлетая вместе с судном на гребень волны, не падает больше вперед, а, словно люлька качелей, соскальзывает назад, — значит, трал на грунте… Взревели лебедки, и снова грохочут по палубе чугунные громы, — значит, трал с добычей или без нее на слипе… И сменный рыбмастер выходит на палубу встречать улов. А за ним, не утерпев, тянутся все, кто не спит.

Не знаю, приходилось ли вам зимой в воскресенье ехать в первом поезде московского метро. Если приходилось, то вы наверняка обратили внимание на странных людей в брезентовых халатах поверх полушубков, в валенках, ушанках, с деревянными чемоданчиками в руках и ломиками-пешнями за спиной. Это любители подледного лова.

Каждое воскресенье в течение всей зимы они поднимаются в четыре часа утра, едут за сто — сто пятьдесят километров на поездах и грузовиках; запыхавшись, торопятся по снежной дороге, чтобы к рассвету поспеть на лед. Привыкшие к насмешкам, когда их просят объяснить свое поведение, они что-то мямлят об отдыхе на природе и даже о выгоде. Но какая тут, к бесу, выгода, когда один проезд стоит дороже всего улова, какой там отдых, если вместо воскресной прогулки до изнеможения рубишь лед, коченеешь на двадцатиградусном морозе, бледнеешь и чернеешь от волнения, часами глядя в одну точку?!

Рыбная ловля — это страсть. Проникновение в иной, малоизвестный человеку мир, из которого, в случае удачи, выныривает живое трепещущее существо, — вот содержание этой страсти.

Как всякая подлинная страсть, она кажется неприличной глупостью благоразумным людям. «На одном конце червяк, на другом конце…» Но кто такие, собственно говоря, эти благоразумные? Не те ли особи рода человеческого, в которых крепче всего сидит инстинкт, повелевающий подавлять в себе любое непосредственное чувство, ибо оно мешает из всего извлекать медяки собственной пользы, — инстинкт, выработанный веками цивилизации, построенной на принципе: «Все против одного, и один против всех». Понимать и уважать подлинную страсть, даже если ты сам на нее не способен, может лишь человек, свободный от страха за свою шкуру, за кусок хлеба. А те, на другом конце, не они ли вдруг обнаруживали, без всякой корысти для себя, что земля вращается вокруг своей оси; рискуя не увидеть больше дневного света, спускались в неизведанные пещеры, чтобы познакомиться со стоянками доисторического человека; замечали, что снег бывает не только белым, как его до них изображали на картинах, но еще и розовым, и синим, и зеленым…

Океан — это тот самый мир, где зародилась земная жизнь. И каждый подъем трала со дна, сколько бы раз вы при этом ни присутствовали, — всегда ожидание чуда.

Когда доски, раскачиваясь на тросах, медленно подходят к блокам и добытчики с цепями в руках ждут момента, чтобы приковать их к корме, остальные шарят глазами вдоль бегущей за судном пенной дорожки… Разорвав тугую синь океана, на поверхность, словно большое красное животное, выплывает куток.

— Есть окунь!