Да здравствуют медведи!

— «Говорили, говорили», — передразнивает капитан, и тут выдержка изменяет ему. — Когда вы наконец научитесь технику уважать? — кричит он. — Интеллигенция называется! Рыбу вы ловите или время проводите?! Неужели каждый приказ вам нужно давать в письменном виде, едрена палка!

Штурманы стоят в ряд. Молчат. Шагин и Дзиган опустили глаза. И только Корев, виноватый больше всех, сохраняет невозмутимость, словно это к нему не относится.

Олег поглощен фишлупой. Но по его спине я вижу, что он едва удерживается от смеха, и изо всех сил стараюсь придать своему лицу отсутствующее выражение.

Метнув взгляд в мою сторону, капитан умолкает и, пройдясь по рубке, говорит уже ровным голосом:

— Лучше надо вахту нести… Идите отдыхайте… А вы, Михаил Емельянович, — он оборачивается к старпому, — разворачивайтесь обратно и постарайтесь к рассвету выйти на изобату триста сорок.

— Есть выйти на изобату триста сорок.

Мы разворачиваемся медленно — через каждые десять минут градусов на пятнадцать, чтобы не завернуть трал. И через час ложимся на обратный курс.

Темень за иллюминаторами начинает понемногу сереть. Свинцовый океан на глазах отделяется от белесого неба, как ночь ото дня. Обозначается горизонт, закрытый плоскими тучами.

Небо наливается печально-лиловыми, нежно-сиреневыми и пышно-розовыми красками. Солнце уже встало, но, точно красная девица, прячет лицо за занавесками облаков. Потом, потихоньку набравшись смелости, вдруг опускает к гладкой цинковой поверхности океана три ослепительных ноги-луча и медленно шагает навстречу судну.

Из сопровождающей солнце клочковатой, как жженая пакля, тучи падает кроваво-коричневый дождь. Верно, ветер сорвал где-то в Америке или в Канаде огромный слой плодородной лёссовой почвы и теперь прячет концы в воду.

Беда не приходит одна

Куток с рыбой одиноко лежит у слипа. Добытчики сгрудились у траловой лебедки.

Лебедчик второй смены Василь Тимошевич не успел вовремя затормозить, и «клячевки» с ходу влетели в лебедку.

Тимошевич стоит в стороне, повесив огромные кулаки. На его кирпичном лице такое отчаяние, что я отвожу глаза.

Но никто не обращает на него внимания. Все ждут, что скажет стармех: без траловой лебедки траулер — это экскаватор без ковша. Ездить можно, работать нельзя.

Стармех не торопится. Лезет зачем-то на барабан, щупает руками серый излом чугуна; прищурив один глаз, глядит, насколько искривлен червячный вал. Медленно вытирает ветошью испачканные черные пальцы. И, заметив за спиной капитана старшего помощника Корева, как бы размышляя вслух, говорит:

— По инструкции такой ремонт положено производить в стационаре…

Значит, тащиться через океан с пустыми трюмами в порт.

Выдержав паузу, стармех оборачивается к капитану:

— Попытаться, однако, можно…

— Сколько надо времени на ремонт?

— Часов двенадцать, а то и сутки.

Матросы выходят из оцепенения. Говорят разом.

— Сварить стояк еще можно, — слышится тонкий голос Карпенка.

— Можно, так сваришь, — ловит его на слове стармех. Карпенок — лучший сварщик на судне.

Добытчики уходят сливать рыбу. Мотористы выкатывают баллон кислорода, тянут кабели. Карпенок прилаживает электроды. Только Тимошевич все так же стоит в стороне.

Капитан решает использовать сутки ремонта, чтобы выйти на Большую Ньюфаундлендскую банку. Оттуда по-прежнему сообщают о приличных уловах.

На переходе двенадцать часов за рулем не выстоять. Курс нужно держать как по нитке, а на полном ходу картушка метит показать свой норов.

Нам с Катериновым картушка успела осточертеть. Рулевая вахта — обязанность добытчиков, но какие из нас добытчики, если за весь рейс мы так и не прикоснемся к тралу?! Пусть на руле стоят все по очереди.

Воспользовавшись сменой распорядка, нам удается совместными усилиями уломать старпома. Завтра мы начинаем работать на палубе.

В четыре часа утра, сменившись с руля, я выхожу на ют размять перед сном ноги. Дрожа всем корпусом от полных оборотов машины, переваливаясь с борта на борт, судно бежит на север. Волны, отставая, машут белыми барашками.

Звезды раскачиваются над головой, меркнут в ослепительных вспышках электросварки и снова загораются. Равномерно ухает кувалда. Уже двенадцать часов ремонтная бригада не отходит от лебедки.

Молотобоец опускает кувалду и тыльной стороной ладони отирает с лица черный от масла пот.

— Закурить есть?

Осунувшийся, с ввалившимися глазами, он склоняется над огоньком, дрожащим в моих ладонях. Я узнаю Тимошевича.

Большая Ньюфаундлендская банка встречает нас свистом, ревом и воем. Солнце встает над горизонтом бледное, мутное. Воздух густо перемешан с водой. Волны перебрасывают нас с одного гребня на другой, крен доходит до тридцати пяти градусов.

После обеда капитан вызывает тралмастера, Ивана Жито, Игоря Доброхвалова.

Траловая лебедка в порядке. Неужели будем работать?

Справа, вынырнув из пучины, вздымает на гребень соседний траулер — мурманчанин. Мы бросаемся к иллюминатору, но стекло заливает кипящей волной.

Когда мурманчанин снова выныривает, мы видим, что траловых досок за его кормой нет, — он ловит.

В кубрик просовывается голова Доброхвалова.