Да здравствуют медведи!

Представление это в школе, как ни странно, укреплялось. Здесь говорилось много слов о пользе и красоте труда, но практическая работа сводилась к запоминанию возможно большего числа сведений, из всех человеческих способностей тренировалась и подвергалась проверке главным образом память. Вот и являлись в самостоятельную жизнь люди, которые умели учинить «разбор образов» Онегина и Печорина, но не понимали поэзии, «проходили» двигатели внутреннего сгорания, но не умели управлять мотоциклом, помнили дату открытия Америки, но не умели плавать.

Учеников стали привлекать к производству вещей. Но система словесного воспитания живуча. На уроках литературы разбором «характерных черт представителей», сиречь тех же «образов», по-прежнему подменяется разговор о красоте и уродстве человеческих отношений, о разнообразии возможностей человека, о чудесах искусства. Конкретные противоречия жизни, с которыми школьники сталкиваются на том же производстве, редко становятся предметом откровенных обсуждений.

Запоздалое формирование характера — одно из последствий системы словесного воспитания, преодолеть которую необходимо чем скорее, тем лучше, ибо самостоятельность мышления — главное требование, которое время предъявляет молодым.

Часам к четырем дня, прогнав по небу бесчисленные стада облаков, ветер начинает ослабевать. Солнце дробится в брызгах, судно ореолом окутывает рассыпающаяся и вновь возникающая радуга, рябые валы слепят яркими бликами.

Пора выбирать трал. Снова выбегаем с Бичуриным на правый кормовой отсек, сажаем доски на цепь, удачно увертываемся от волны и бежим назад.

Судно взлетает вверх, и далеко под ногами в семиметровой теснине между волнами появляется, вся в белой пене, крутобокая красная туша кутка. В нем тонн восемь, не меньше. Видно, в шторм и рыбе хочется прилечь на твердый грунт.

Бичурин и Доброхвалов у самого слипа, окатываемые волной, подводят строп под горловину трала. Мое дело — поднести им вытяжной конец.

Хватаю увесистый гак, перекидываю стальной трос через плечо и бегу к ним от траловой лебедки. Палуба играет под ногами, трос тянет назад.

Подцепив строп гаком, прыгаем в разные стороны за промысловые бортики. Строп стягивает горловину в жгут. Натянувшаяся струна троса дрожит.

Тугой длинный куток, переваливаясь с боку на бок, упираясь круглыми кухтылями, тысячами ощерившихся плавников, медленно ползет по слипу. И у самой палубы останавливается.

Скорей! От рывка на волне стальная нитка стропа может перерезать горловину трала.

Сидя на корточках, Бичурин с Доброхваловым подводят под трал еще один строп. Я бегу к ним со вторым вытяжным концом.

Еще усилие — и распираемая изнутри восьмитонная кровавая колбаса перекатывается по рабочей площадке. Когда всем своим весом она наваливается то на один, то на другой промысловый бортик, зрители невольно подаются назад.

Серов и Проз становятся за грузовые лебедки, опускают гак над центром палубы. Доброхвалов, улучив момент, вскакивает на куток и, оседлав его, пытается поймать со свистом раскачивающийся гак; тут нужно искусство не меньше, чем для того, чтобы на полном скаку сорвать с места баранью тушу.

Но вот гак зацеплен, лебедчики чуть приподымают хвост кровавой колбасы над палубой.

Доброхвалов уже внизу — ломиком расстегивает гайтан и отскакивает в сторону.

Освобожденная рыба, разом застучав хвостами, трепеща расплескивается по палубе. Но основная масса ее по-прежнему в кутке.

Пока Доброхвалов с лебедчиками заводят гак поближе к горловине трала, чтобы снова приподнять куток, мы со скребками в руках выстраиваемся у люка.

Удар, корма задирается вверх, и мы спешим загнать рыбу в люк. Нос медленно поднимается над кормой, и, упершись скребками в палубу, мы не даем рыбе вылиться по слипу в океан. Сзади накатывается волна, спереди — рыба.

С каждым разом окуня у люка становится меньше.

В погоне за рыбой я все дальше отхожу от слипа, пока не оказываюсь между кутком и промысловым бортиком… Дальнейшее происходит в одну секунду.

Перекрывая шум волн, Серов истошным голосом выкрикивает мою фамилию. Я поднимаю глаза… На меня стремительно валится огромная, выше человеческого роста, красная туша. Когда до нее остается меньше метра, оттолкнувшись скребком, как шестом, я делаю отчаянный прыжок назад, через бортик, и не успеваю еще коснуться палубы, как многотонная масса рыбы дважды переламывает у меня в руках, словно спичку, толстое бревно скребка, раз — о настил и еще раз — о бортик.

Сидя под фальшбортом, недоуменно верчу в руках расщепленный кусок древка.

Ко мне подскакивает Доброхвалов. Глаза у него круглые, бешеные.

— Чего рот разинул?! Сколько раз говорил — не заходи за куток! Твое счастье!..

Только теперь начинаю соображать, что произошло. Разворачиваясь на обратный курс, капитан поставил судно бортом к волне. Куток заскользил по палубе. Еще миг — и я был бы расплющен в лепешку.

Это увидели все — штурман и капитан на мостике, и зрители, и добытчики. Но среагировать успел только Серов. Хорошо еще, фамилия у меня короткая.

Не успей Серов предупредить меня криком, лежать бы мне теперь на палубе, как окуню…