Да здравствуют медведи!

Нырко, метнув в мою сторону косой взгляд, судорожно убыстряет темп в надежде, расправившись с рыбой, тоже успеть покурить. Но когда перед ним остается всего лишь две тушки, Гудзик снова вспрыгивает на помост.

Груда рыбы опять начинает расти; медленно, но верно.

Арвид наклоняется над столом и кричит Нырко:

— Пошли, что ли?

Потом жестом показывает, чтоб я занял его место, а сам становится рядом с Нырко. Они разделяют между собой операции. Точно так, как рассказывал первый помощник со «Льва Толстого». Нырко вспарывает, Арвид потрошит. Теперь каждому вместо трех движений приходится делать два. Темп возрастает в полтора раза. Но утомляемость — в несколько раз: всего два движения, работают одни и те же мышцы, только они.

Проходит час. Второй. Колпаки на лампочках, трубы облеплены черными сгустками рыбьей крови. По лицу Нырко, прокладывая дорожки среди ложных ссадин, течет пот. Рыбьи головы с вытаращенными глазами, вспоротые животы, растопыренные плавники, розовые нити кишок, извивающиеся хвосты, мелькая перед глазами, сливаются в сплошную движущуюся массу… А бункер все выплевывает и выплевывает рыбу, словно ей нет конца.

Ноги начинают скользить по решетке, разъезжаться. Чтобы не уснуть, приходится то и дело хвататься за стол. Не сразу соображаю, что началась качка.

— Перекур! — кричит Арвид.

С усилием разгибаю спину, схожу с помоста. Матросы полощут под краном почерневшие перчатки, моют окровавленные лица. От едкого запаха кишок щиплет глаза. С наслаждением затягиваюсь сладким дымком сигареты.

Арвид, приподняв решетку, сильной струей заборной воды из шланга промывает засорившийся утильный желоб.

— Цик?[8] — спрашивает Гудзик.

— Четри…[9]

Всем понятно и без перевода: мы сделали четыре тележки рыбы. Каждая тележка — четыреста сорок килограммов. Значит, через наши руки уже прошло около двух тонн.

— Давайте, ребята, — говорит Калнынь, — осталась одна тележка, не больше…

Вахта шестичасовая. Если успеем кончить раньше, можем раньше идти отдыхать — ночью рыба идет плохо.

— Не стоит торопиться. В двенадцать новый подъем а уж тонну-полторы как-нибудь и ночью возьмут, — равнодушно замечает Ямочкин.

После неудачи, которая постигла его за рулем в Ирбенском проливе, мы с ним встречались только в столовой. Кивнув, он садился за стол, истово, с крестьянским уважением к себе и к обеду, съедал положенную порцию и уходил в кубрик.

Завидев меня в рыбцеху, он слегка сощурил глаза:

— Пришел пошкерить?

На его скуластом красном лице шевельнулось что-то похожее на любопытство и тут же кануло в неподвижной степенности.

Глядя на его тяжелое, герметически замкнутое лицо, я почему-то вспоминаю историю, услышанную от матросов на «Льве Толстом». Когда они пришли на промысел, к ним с другого судна, которое, набрав груз, должно было возвращаться в порт, попросились два шкерщика. Обработчики были нужны, и потому их охотно взяли. Вид у малых был странный — бороды, длинные, до плеч, волосы. Ну чисто попы, не матросы. Жили они молчком. Объясняться предпочитали жестами, междометиями.

Дней через десять, когда судно, с которого их списали, вернулось в порт, с берега пришла радиограмма, требовавшая немедленно отправить обоих на первом же покидающем промысел корабле, будь то мурманчанин, клайпедец или калининградец. Узнав об этом, оба шкерщика заявили, что высадить их удастся разве что силой. Это вызвало подозрения. Но все оказалось проще.

Пересаживаясь с траулера на траулер, оба малых вот уже два года не были на берегу, и врачи опасались за их рассудок.

С большим трудом удалось вытянуть из них, что они решили пробыть в море не меньше трех лет. Вначале, мол, было трудно, особенно первый год. А потом привыкли. Парни они молодые, здоровые, режим постоянный — двенадцать часов работы в рыбцеху, сон, еда. И никаких забот — ни о квартире, ни об обеде, ни об одежде. Работали они хорошо, чего еще?

А цель у них была одна — сто тысяч чистыми.

«Толстовцы», заинтересовавшись, стали считать. Выходило, что свои сто тысяч они уже взяли. Но тех это не убедило. Пружина была закручена на три года, они втянулись и уже не могли остановиться…

Арвид трогает меня за плечо:

— Подстели под ноги рогожку! А то еще на нож напорешься!

Я следую его совету, работать и в самом деле становится легче — ноги перестают разъезжаться по скользкой от рыбьих кишок решетке.

Ямочкин оказался прав. Через час, когда напор рыбы из бункера начал ослабевать, над нашими головами загрохотали громы.

Нырко поднимает глаза:

— Ишь, крокодилы, — тянут!

Когда оглушающий грохот катающихся по палубе грунттропов стихает, сверху доносятся частые металлические удары и осипший голос Игоря:

— Эй! Люк откройте! Откройте люк, кишкодратели!

Гудзик соскакивает с помоста. Нажимает красную кнопку на переборке. И с плеском, похожим на аплодисменты, добыча льется в бункер, доверху заполняя подпрыгивающими телами желоб над разделочным столом. Тонны полторы действительно будет.