Да здравствуют медведи!

С каждым днем все сильнее гнетет отупляющее однообразие одних и тех же заученных движений, непрерывный круговорот — рыбцех, столовая, кубрик, сон, шкерка, еда, кубрик, рыбцех, столовая. Единственная радость, единственное отдохновение — музыка. Как в рубке — океан, так здесь, во чреве корабля, музыка заменяет собой весь мир, от которого мы отрезаны стальными переборками, с его волнениями, радостями и страстями, запахами гроз, шумом городов, перелесками и «лугами, по которым ходят женщины и кони». Но и ее каждый раз приходится добывать с бою — в рабочие помещения по уставу музыка подается только в исключительных случаях, во время авральных работ.

— Мне не нужно объяснять, что такое музыка, — замечает Калнынь, когда перед вахтой я захожу к нему в каюту. — А вот первому помощнику попробуйте…

На этажерке над книгами у Калныня стоит горшочек с цветами. Маленькое деревцо с зелеными листиками. Каждая веточка, каждый листок шевелится, сопротивляясь качке, стремится сохранить нормальное положение. И от этого кажется, что цветок живой.

— Знаете, что мне сказал Машенин в последний раз? «Идете на поводу у матросов». Смотрите я знаю, о чем вы думаете!

— Ну, это угадать не трудно… Мне, например, когда я с ним встречаюсь, всегда приходят на ум слова Михаила Кольцова: «Лучше совсем не иметь комиссара, чем иметь плохого».

Расстроенно улыбнувшись, Калнынь подставляет руку под колышущийся листок и, подержав его на ладони, говорит:

— Но характеристики-то сочиняет он… А что мне делать без моря?..

Дайлису Калныню двадцать пять лет. Два года назад он окончил рыбтехникум и с тех пор плавает.

Аккуратно одетый, подобранный, с тщательно причесанной белобрысой шевелюрой, Дайлис за весь рейс ни разу не повысил голоса, что не мешает ему быть требовательном в работе. Он не постесняется вернуть в морозилку целую тележку рыбы, если, измерив температуру, обнаружит, что она выше нормы, или строго отчитать шкерщика за брак. Но он не бывает строг ради строгости, его требовательность всегда обоснована.

Уважая труд матросов, он не оставляет их в цеху, если рыбы нет, хотя бы время вахты и не вышло, охотно меняет их местами, если есть возможность. А вне работы ничем не выделяется среди матросов, не стесняется дружеских открытых отношений с ними.

В рыбцеху не услышишь озлобленной ругани, перебранок. Впрочем, в этом не только заслуга рыбмастера. Уравновешенность, выдержка — одно из качеств латышского национального характера, а половина обработчиков — латыши.

Если ты ленив, плохо работаешь, здесь никто не будет с тобой нянчиться. Но если ты еще не умеешь, не знаешь дела, тебе покажут терпеливо, доброжелательно, без издевки. Атмосфера в рыбцеху спокойней, ровнее, чем в траловой команде. Улыбки чаще появляются на лицах, чаще звучит смех и даже песня.

Между морем и берегом

Туман. Туман. Туман.

На палубе перед рубкой, поеживаясь, топчется Белощек. Время от времени он дергает за язык рынду. Частый тоскливый звон тут же затихает, будто уши заложены ватой.

Надо бы еще и погудеть, но тогда в рыбцеху тележки опять придется толкать вручную — сжатого воздуха не хватает.

Слева туман как будто густеет. Потом, как на переводной картинке, обозначается силуэт корабля — зеркальное отражение нашего.

— Воздух на тифон! — кричит старший помощник в телефонную трубку.

Это латышский просветитель «Кришьян Вольдемар» — второе судно нашего типа, полученное Ригой. Вчера он явился на промысел и почти сутки шел к нам по пеленгу. На борту у него письма, посылки, газеты, кинофильмы, а главное — свои, рижане.

Старпом тянет ручку тифона. Голос у «Есенина» осипший, срывающийся.

— Моя бабушка громче кричала! Воздух дайте, воздух!

«Вольдемар» узнал нас. Он проходит за корму, разворачивается, догоняет, идет рядом, борт о борт, благо океан сегодня спокоен. С палубы машут руками, фуражками, беретами.

Наконец старпому удается прогудеть морзянкой букву «Р» — приглашение к переговорам по радио.

Пока мы выбираем трал, «Вольдемар» спускает шлюпку. И вот она под нашим бортом. Брошенный снизу линь, не долетев, шлепается в воду. Боцман подает конец. Но шлюпка проскакивает его, разворачивается, снова заходит.

— Что вы в бот салаги насажали! — грохочет боцман. Перегнувшись через планшир, он едва достает снова не-доброшенный линь.

Наши толпой окружают каждого «вольдемаровца», едва он ступит на палубу.

— Как там Рига?

— Покамест на месте!

Встретив знакомого, чувствуют себя именинником. Хлопают по спине, тискают, тащат к себе в каюту…

Я стою на ботдеке. У меня не может быть знакомых на «Вольдемаре». Но вместе со всеми я вглядываюсь в лица, одно за другим появляющиеся из-за фальшборта.

Перекинув ногу через планшир, на палубу становится высоченная фигура с невозмутимым лицом. Неужели Кротов? Откуда? Мы с ним едва знакомы — вместе служили в училище и после войны ни разу не виделись…

Сбежав по трапу, я хлопаю его по спине.