Да здравствуют медведи!

— Вот звери так звери — легче им депешу за океан отбить, чем заглянуть на склад, в сотне метров от кабинета, — недобро усмехаясь, говорит Доброхвалов, когда радиограмма по устному телеграфу облетает судно.

Позавчера такая радиограмма вызвала бы ликование команды — как бы там ни было, а домой! Сегодня же, когда, поборов себя, каждый настроился продолжать лов, она рождает лишь циническое равнодушие — пусть их решают как хотят, лишь бы скорее прочь отсюда.

Радуются, пожалуй, лишь те семь человек, которые решили списаться, и доктор — теперь им не придется пересаживаться с корабля на корабль.

Но Покровский по мелочности характера ухитряется испортить доктору радость. После ужина он с невинным видом заходит к нему в каюту и как бы между прочим сообщает:

— А знаете, в порту все-таки решили послать нас на селедку…

Яков Григорьевич как был в трусах, так и вскакивает с койки:

— Дешевки!

Дорого же обошлись нам последние дни, если такое сорвалось с языка у доктора, брезгливо морщившегося при каждом вульгарном слове.

В кубрике все молча лежат на койках. Алик Адамов долго и нудно, струна за струной настраивает гитару.

— Да прекратишь ты наконец?! — не выдерживает Володя.

Алик не обращает внимания, словно это к нему не относится… Не то что душу, гитару перестроить и то нужно время.

На вечернем совещании весь промысел узнает, что идем в порт. Капитаны скопом наваливаются на Петра Геннадиевича. «Лев Толстой» уговаривает взять десятерых студентов Калининградского института рыбного хозяйства, — им давно уже пора приступить к занятиям, да все не было оказии. У первого помощника с «Ивана Тургенева» тяжело заболела жена — он просит подождать до следующего вечера, иначе «Тургенев» не успеет к нам подойти. Земляки-«вольдемаровцы» просят забрать больную рыбообработчицу и оставить им наши кинофильмы. И все хотят передать на берег почту.

Кто-то из мурманчан, врываясь в паузу, настойчиво повторяет:

— «Есенин»! «Есенин»! Дайте кислороду, если у вас есть! «Есенин»! Дайте кислороду!

Петр Геннадиевич вызывает старпома, осведомляется, хватит ли продуктов для пассажиров, соглашается взять студентов при условии, что «Лев Толстой» даст нам масла в обмен на муку — она у нас в излишке.. Наконец все договорено.

И вдруг к полуночи разыгрывается шторм. О том, чтобы спустить шлюпку, не может быть и речи.

Всю ночь, чтобы не снесло, работаем на полных оборотах носом на волну.

…Утром, на наше счастье, шторм стихает. Надо спешить — уже начало ноября, на устойчивую погоду рассчитывать нечего. К десяти часам шлюпка готова к спуску.

Со всех сторон подходят к нам разметанные штормом суда, останавливаются на почтительном расстоянии. Зыбь улеглась. Легкий норд-ост гонит низкий клочковатый туман. В дырах проглядывает синее небо. Блеклое солнце то вспыхивает, то снова тускнеет.

По серой, чуть подсиненной воде гуляют четыре шлюпки. Видимость ограниченная, и они уходят за горизонт, снова появляются! Швартуются, берут пассажиров. Встречаясь друг с другом, что-то кричат в мегафоны. На «Толстом» гремит музыка. Похоже на водный праздник где-нибудь в родном порту.

Настроение, однако, не праздничное. После шторма почти полный штиль. Машины остановлены. Привычный рабочий ритм нарушен. Тишина ошеломляет.

Скоро хриплые вопли Доброхвалова: «Сколько травить?», команды старпома: «Ток на лебедку!», «Держать по ваерам!», молотьба «ладара» в рубке, плеск сливаемой в бункера рыбы превратятся в воспоминания. С каким нарастающим нетерпением ждали мы этого часа. Теперь же, когда он вот-вот настанет, на душе почему-то грустно.

Первым заходом шлюпка доставляет студентов и Уколова. Похудевший и весь какой-то новенький, в пестрой американской рубашке и яичных ботинках, он выглядит среди роб, проолифенок, усталых, заросших бородами лиц так странно, что матросы не могут удержаться от смеха. Его тискают, ощупывают, оглядывают, точно пришельца с другой планеты.

Очутившись в центре внимания, Уколов от смущения становится неожиданно развязным, явно потешая публику, пересыпает свою речь «океями» и «веригудами». Рассказывает вперемешку о перенесенной операции, двадцати долларах, полученных от нашего консула, и «хлипком» заграничном питании.

Место нашей шлюпки под бортом занимают другие. На палубе все больше незнакомых лиц.

Туман давно разогнало. С северо-востока надвигаются клубящиеся рваные облака. Когда, попрощавшись с «Вольдемаром», наша шлюпка выходит на последний перегон, ее начинает захлестывать. В бинокль хорошо видно, как, ударившись о борт, волна окатывает Шагина, держащего румпель, видно его напряженное лицо.

Мы запускаем машину и тихонько подвигаемся вперед, чтобы шлюпка могла идти к нам по волне.

И тут океан закипает. Из волн одна за другой выскакивают черные сигарообразные тела дельфинов. Одни пропарывают волну насквозь, как шило. Другие, вылетев на нее, неловко плюхаются брюхом, вздымая стены брызг. Третьи кидаются с волны вниз, пробивая в воде ровную круглую дыру.