Да здравствуют медведи!

Олег включает акустику. Самописец вычерчивает на бумаге пучки широких черных линий, динамик свистит, имитируя полет снарядов. Под эту музыку пляска дельфинов продолжается. Они выскакивают цепочкой, парами, тройками, в разном ритме. Переворачиваются в воздухе, показывая светлое брюхо и узкую улыбающуюся пасть.

Дельфины скачут так близко от нашей шлюпки, что Ястребов поднимается с багром в руках, — того и гляди какой-нибудь стокилограммовый игрун шлепнется прямо на банку.

Насколько хватает глаз, видны скачущие по волнам черные ракеты. Кипит, играет весь океан.

Когда шлюпка подходит к борту, дельфины исчезают.

Утром мы уже полным ходом идем на восток. Мотористы и механики в ударном темпе закончили профилактику машины перед последним броском через океан, и «Есенин» еще затемно, когда большинство команды спало, снялся с промысла.

На руле теперь снова с каждым штурманом несет вахту пара рулевых — один наш, другой из пассажиров-студентов. «Раз мы везем их на берег, пусть поработают», — решил старпом.

Все студенты — москвичи. Их институт рыбного хозяйства, как и многие другие институты и научно-исследовательские учреждения, был недавно переведен из сухопутной столицы поближе к рыбе, к промысловым судам. Ребята они толковые, развитые, сообразительные, но словно безрукие. Многие выглядят подавленными. Очевидно, из Москвы рыбацкий труд представлялся им несколько иным — менее тяжелым и однообразным; в аудиториях говорилось о рулевых-автоматах, шкерочных машинах, поточных линиях, а тут стой за рулем по двенадцать часов, потроши рыбу ножом да тяпкой.

Ведут себя студенты в большинстве скромно, образованием не щеголяют. За исключением одного — Михайлова, высокого смазливого парня, стриженного под ежик, с наглыми карими глазами. Этот держится со всеми запанибрата. Проделав один рейс, считает, видимо, себя опытным морским волком — все знает, все повидал, и все пришлось ему не по нраву.

Узнав, что его поставили на руль, Михайлов гордо отказался — хватит, мол, поработали. Но, вопреки его ожиданию, старпом не стал его уговаривать.

— Не хотите, не надо, снимем с питания. Кто не работает, тот не ест…

И Михайлов сник.

После промысла восьмичасовая рулевая вахта одно удовольствие. И надо же было старпому назначить моим напарником именно этого Михайлова.

Но, к счастью, едва Михайлов раскрыл рот, Володя Шагин его оборвал:

— Отставить разговоры за рулем!

Михайлов презрительно скривился, закурил.

— На вахте не курят! — снова осадил его Шагин.

На руле Михайлов стоит плохо — курсограф вместо прямой то и дело вычерчивает кренделя. Но учиться не желает, хоть и торопится скорей попасть на берег, — сойдет, мол, и так, пусть их стараются, кто поглупей.

Когда, сменившись, мы выходим в коридор, Михайлов, закуривая, доверительно заключает:

— Ну и дундук же у вас третий штурман!

Попадись Михайлов в руки этому «дундуку» на весь рейс, — может, Володя и сделал бы из него человека. Теперь же до берега остается лишь девять суток… И все же Шагин ни в чем не дает ему спуска.

— Подъем! Всем вставать! Подъем!

Еще сквозь сон я понимаю, что это не старпом, — слишком уж высокий, дребезжащий голос.

Над моей койкой склонилось доброе улыбающееся лицо доктора. В руках у него пузырек с лекарством. Что случилось?

Он протягивает мне мензурку с прозрачной жидкостью:

— С праздником!

Ба! Да ведь сегодня — седьмое ноября!.. Спирт обжигает горло. Доктор будит Володю и Алика, подносит им по мензурке.

Я гляжу на часы — еще только половина седьмого. Ради праздника надо бы прежде всего хорошенько выспаться, отойти от двенадцатичасовой вахты на промысле… Я поворачиваюсь на другой бок, лицом к переборке.

Доктор сдергивает с меня одеяло:

— Вставайте, лентяи эдакие! Смотрите, какая погода!

Яков Григорьевич сияет — он первым пришел нас поздравить, от чистого сердца готовил нам сюрприз — приберег для праздника флакончик спирта, который в этот день на судне дороже золота. И потом, сегодня действительно великий праздник.

Алик и Володя сидят в трусах на койке и улыбаются. Лица у них помятые, опухшие. Улыбка выходит вымученной.

— Что за похоронные физиономии! — не унимается доктор.

— Спать хочется, ей-богу…

Алик так заразительно зевает, что мне не удается закончить фразу. Яков Григорьевич огорчен. Кажется, обиделся, что не оценили его искреннего порыва.

Невыспавшиеся, мы в самом деле злы и неблагодарны. Но что поделать, даже великие порывы к истине и добру часто заводили совсем не туда из-за такой безделицы, как неумение влезть в шкуру тех, кому сии порывы предназначались…

К обеду все являются в костюмах, в чистеньких, глаженых рубашках, специально прибереженных к празднику, командиры в полной парадной форме. Поздравляют, оглядывают друг друга с веселым изумлением. Особый восторг вызывают неузнаваемо босые лица бывших бородачей — сегодня все они побрились, словно по команде.

По умытой, прибранной палубе, словно по театральному фойе, матросы и командиры вперемешку ходят парами, тройками. Беседуют. Сидят по бортам на ящиках, на укутанных брезентом лебедках. Фотографируются.