Да здравствуют медведи!

На танкере, не разобравшись в наших виляниях, решают расходиться по правилам — левыми бортами. Танкер уходит налево. А Михайлов, снова поставив «полборта лево», нацеливается ему прямо в нос. За эти несколько секунд, что мы топтались друг перед другом, как прохожие на тротуаре, расстояние между нами сократилось катастрофически. Еще раз вильнем и…

— В лоб вас раздери! — не своим голосом орет Шагин, толчком вышибив Михайлова к переборке, и кладет руль на правый борт.

Мы расходимся впритирку.

Володя выводит судно на прежний курс. Трясущимися руками зажигает сигарету и, только докурив ее до половины, разражается бранью. Михайлов, оказывается, еще обижен, что его так грубо оттолкнули от руля.

— Ступайте к старпому, скажите, что я вас снял с вахты. Может, он найдет вам работу на камбузе…

Чем выше поднимается солнце, тем жиже туман. И вот он совсем исчезает.

Мы идем вдоль британского берега. По лесистым холмам, закинув гриву дыма на спины вагонов, бежит паровоз. Прямо из воды вырастают десяти — пятнадцатиэтажные коробки домов, портальные краны, фабричные трубы, — Фолкстоун. В бинокль видна на мысу пустынная желтая полоса пляжа, ряды будок и павильонов. Нам везет, — можно годами ходить через Ла-Манш и ничего не увидеть, кроме тумана.

А навстречу идут и идут суда. Грузовые пароходы, старомодные, с тупорылыми обводами, и новые. Какой-то странный купец — весь красный с белой трубой… Два однотипных пассажирских лайнера под немецким флагом… Английские и финские танкеры под балластом спешат на Ближний Восток за нефтью.

Изголодавшиеся по берегу, по новым впечатлениям, мы ведем себя, как жители таежной деревни, впервые попавшие в столицу, — разглядываем встречных, носимся от борта к борту, вырываем друг у друга бинокли, возбужденно обмениваемся впечатлениями.

Во время обеда кто-то кричит:

— Китобои!

Все соскакивают с мест, бросаются к иллюминаторам. Сверкая краской, сине-черно-белые, с переходным мостиком для гарпунера — от рубки к пушке на носу — словно наперегонки бегут юркие норвежские китобойцы. Далек их путь до промысла — в весеннюю штормовую Антарктику.

— Наши!

Мимо тарелок со стынущим супом мы перебегаем к другому борту.

Навстречу идет большой — тысяч на десять — советский танкер. На палубе никого не видно. Но когда он подходит вровень с нами, алое полотнище, дрогнув, приспускается и вновь взлетает по флагштоку.

Высунувшись в иллюминаторы, мы машем ему руками, чепчиками, фуражками.

Слева тянутся меловые откосы Дувра. Справа тонкой полосой обозначается и французский берег. Это самое узкое место пролива. На обоих берегах высятся ажурные мачты общеевропейской телевизионной сети.

От английского берега к нам приближается самолет. Тонкий, крохотный, как стрекоза, он летит низко над водой, кажется на уровне нашего борта. Пройдя за кормой, у самого флага, он набирает высоту, заходит на круг.

Пилот, лет сорока пяти, в очках и шлеме, машет рукой в кожаной перчатке. Сидящий на втором сиденье мальчишка подымает над головой сцепленные руки… Еще один круг, и снова те же приветствия… Потом они улетают к соседнему судну и удаляются в сторону Франции.

Через полтора часа, у плавучего буя, за которым поворот на Лондон — шесть часов хода, мы видим, как тот же самолет летит обратно. Машина, судя по всему, спортивная. Сегодня суббота, и отец с сыном, видимо, решили слетать во Францию, а заодно поглядеть на суда в проливе.

Берега, отступая, уходят за горизонт. Вода становится все зеленее. Мы выходим в Северное море.

Длинная вереница тральцов — штук семьдесят пять — маленьких, как наши РБ, помогая машине кливером и бизанью, черпают селедку. Ходят они тесно, вплотную друг к другу, на узкой длинной полосе, — очевидно, напали на косяк.

Мы отворачиваем в сторону миль на шесть и, застопорив машину, бросаем якорь. Шагин определяется — мы на траверзе Темзы, до Лондона — девяносто миль.

Капитан объявляет аврал — домой надо возвращаться чистыми. За борт вывешивают беседки. Обработчики по шесть человек, сменяясь через каждый час, драят правый борт. Не сменяется только кочегар Смирновский — это по его вине борт залит мазутом.

Добытчики скребут рабочую палубу, намыливают опущенные грузовые стрелы, сидя на них верхом, обливают палубу из шлангов, норовя прихватить кого-нибудь из зазевавшихся зрителей.

Серов с Гудзиком карабкаются под самый клотик и, выбрав ведра с мыльной водой, начинают мыть мачту. Боцман, задрав голову, орет, чтоб они взяли страховые пояса. Но Серов только посмеивается — волны, можно считать, нет, к чему такие нежности…

Машенин с сосредоточенным видом мелом и шерстянкой драит серп и молот на трубе.

Спускают шлюпку. Стармех с Прокофьичем гоняются вокруг судна, пытаясь запустить змей с антенной и проверить аварийную рацию. Потом, махнув рукой на рацию, подваливают к штормтрапу и, забрав еще человек пять, уезжают кататься…

Тепло. Мерно дышит море. Осеннее солнце не спеша опускается по бледно-голубому небу.