Да здравствуют медведи!

За обедом по скатерти ползет муха. Неужели рижская? Переплыла с нами океан и вот возвращается обратно.

Вода все гуще отливает свинцом. Мы в Балтике, почти что дома. Но она встречает нас отнюдь не по-домашнему. Прямо по носу бьет девятибалльная волна. В шлейфе брызг судно ползет со скоростью в пять узлов. Вместе с авралом у Мальме это лишние сутки.

Когда на следующий день старпом поздравляет нас с добрым утром, мы недоуменно глядим на часы — все правильно, пора вставать. Но за иллюминаторами еще ночь.

Морозит. В лилово-серой мгле занимается венозная заря. Заспанное красное солнце нехотя выглядывает из-за горизонта. Потягивается, принимает форму лампочки. И наконец вспрыгивает в небо.

Короткий ноябрьский день, последний перед берегом, тянется невыносимо долго. Все дела переделаны, разговоры переговорены, остается только ждать. До Риги триста пятьдесят миль.

К вечеру шторм стихает. С наступлением темноты всех одолевают галлюцинации — то мерещатся огни Вентспилса, то чудятся прожекторы пограничных катеров. Раз пять мы принимаем судовые огни за маяк Овиши, крайнюю северо-западную точку Латвии. И когда решаем было, что сбились с курса, замечаем его нечастые белые проблески.

Теперь можно и спать.

Наконец наступил этот день.

Снег залепляет иллюминаторы. По серой воде плавает шуга.

У приемного буя нас встречает буксир. Лоцман, санитарный врач, матросы на буксире — все в полушубках, ватниках, валенках.

Еще двадцать минут, и «Есенин» медленно втягивается в гавань. Высыпав на палубу, мы дрожим от холода, ежимся, топчемся и глядим, глядим.

Все эти месяцы берег виделся нам таким, каким мы его оставили, — весь в зелени, залитый солнцем… И вот он перед нами — голые прутья кустов на заснеженном молу, белые от снега крыши портовых зданий, причалы.

Оглушительно ревет гудок. И со всех сторон откликаются на него другие — нас приветствуют пришвартованные к пирсам танкеры и траулеры, снующие по гавани буксиры и катера.

Вдоль причалов, увязая в снегу, бегут маленькие женские фигурки. Каждый ищет среди них свою.

Мы швартуемся. Высунувшись из иллюминатора, тянемся к встречающим. Силясь перекричать друг друга, обмениваемся первыми новостями, не понимаем, — да это и неважно, лишь бы слышать голос, — переспрашиваем, снова кричим… Встречающих все больше. Вот жена Славы Караваева, прилетела с детьми из Лиепаи. Шикарная дама в шубе — мать моториста Герчика…

Все это время у нас была своя, отдельная жизнь. И вот она кончается. Нам заново предстоит включиться теперь в иную, прежнюю, что, как обычно, текла и менялась здесь изо дня в день. Но без нас.

Всех просят пройти в столовую. Сейчас пограничники произведут досмотр, раздадут паспорта — и на берег.

Мы собираемся все вместе в последний раз. Мы еще здесь. Но мы уже на берегу, где нетерпеливо шумит радостная толпа, где каждого ждет своя жизнь.

Через трое суток, уложив чемодан и собрав на «бегунке» все необходимые подписи, я поднимаюсь наверх попрощаться с капитаном. Из кают доносятся детские и женские голоса — семьи иногородних командиров живут прямо на судне. В рулевой рубке, где еще недавно кипели страсти, схлестывались мнения и характеры, пусто и холодно. Молчат зачехленные приборы.

В иллюминаторах вместо горизонта — поле с домиками, заснеженный сосновый лес.

На палубе грязно от растоптанного снега. Стрекочут лебедки, выбирая из трюма ящики с окунем.

У капитана много народу, он сидит за столом, подписывает накладные, приказы, наряды. Ожидая, пока он освободится, я подхожу к иллюминатору.

Один за другим, урча, отходят от борта трехтонки, груженные рыбой, которую мы добыли за океаном.

Я вспоминаю первый, самый трудный вечер на берегу. Тяжелое оцепенение среди спешащей городской толпы, огней, витрин, трамваев, когда люди проходят сквозь тебя, как тени, а перед глазами — бескрайний горизонт и волны. И хочется бежать, остаться наедине с морем и самим собой…

— Загрустили по морю?

Я оборачиваюсь. Капитан встал из-за стола, подошел к иллюминатору.

— Так и жизнь проходит — в море думаешь о береге, а на берегу… Ничего, пройдет — в первые дни это обычная штука…

Он переходит на деловой тон:

— Списываетесь? Ну что ж… Прошу только об одном — будете писать, пишите все как есть… Без лимонаду…

С чемоданом и вещмешком, набитым балыками, я выхожу на ют. Вахтенным сегодня Женя Ильин.

— Уже?

Мы закуриваем и долго глядим на широкое снежное поле, на бегущие вдали у леса автобусы.

— Ну, прощай!

Проваливаясь в снег и часто оглядываясь — ветер обжигает лицо, — я иду по огромному полю. Судно становится все меньше и меньше. И вот уже видны только мачты и труба.

— Счастливых тебе уловов, «Сергей Есенин»!

Игличка

За стеклом — розовые смерзшиеся тушки. И ценник: «Мор. окунь. 47 коп. кг.».

Сколько раз зарекался, и на тебе… Решил посмотреть, как он ошкерен, хорошо ли заморожен, ввязался в беседу с продавцом, переворошил рыбу. Не класть же теперь ее обратно… А дома все уже сыты окунем вот так!..

Жена понимающе улыбается.