Да здравствуют медведи!

В репродукторе раздается щелчок, музыка замолкает, и хриплый голос объявляет по судну:

— Цильдерманису заступить на руль! Цильдерманису заступить на руль!

Может, я ослышался? Не так уж часто встречается в Латвии эта фамилия.

— Любопытно, кто у вас Цильдерманис?

— Что, знакомая фамилия?

— Очень. Это девичья фамилия моей матери.

— Где она живет?

— В Москве. Но родом из Риги.

Он встает, лезет на верхнюю койку за темными солнечными очками. Потом оборачивается ко мне и протягивает руку.

— Будем знакомы. Цильдерманис — это я. Зовут меня Вилнис. После поговорим.

Через два часа, когда Вилнис сменяется с руля, мы с удивлением обнаружили, что приходимся друг другу братьями. Но для этого нам пришлось углубиться в историю, и такую древнюю, что она порой напоминает сказку.

Началась эта история в первой четверти семнадцатого века. Именно тогда появились в Латвии, в той ее части, которая раньше звалась Курляндией, а ныне зовется Курземе, два шведских солдата, два брата Цильдермана. Шведский король Густав Адольф, завоевавший все побережье Балтийского моря, охотно раздавал новые земли своим кнехтам. Цильдерманы получили хуторок Майжераи, неподалеку от города Айзпуте.

Шли века. Одних властителей сменяли другие. За шведами пришли поляки, за поляками — немцы, за немцами — русские. Шведы Цильдерманы давно стали латышами Цильдерманисами. А хутор как был, так и стоял. По обычаю, землю получал в наследство старший сын, остальные — рукава от жилета. Называлось это — майорат.

Когда в конце прошлого века умер старый Мартин, хутор перешел к его старшему сыну Юнису. Шестеро младших пошли куда глаза глядят. Двое — в батраки, двое — портняжить, один — подручным на мельницу, а младший подался в Ригу, поступил столяром на фабрику.

Один из батраков был дедом Вилниса, а столяром — мой дед.

В 1915 году к Риге снова подошли немцы. Столяр забрал свою семью и эвакуировался, как тысячи других, в Петроград, в Россию, — с немцами у латышей были старые счеты.

Грянула Октябрьская революция. Латышские стрелки были среди самых верных, самых стойких ее солдат. Черная сотня и белая гвардия недаром называли их первыми в списке своих врагов. «Латыши, жиды, китайцы — вот кто идет за большевиками», — писали они в своих листках, рассчитывая сыграть на шовинизме, этой, по словам Ленина, последней надежде буржуазии. Интернационализм русской революции был для них что нож у горла.

С помощью германских штыков революция в Латвии была раздавлена, Латвия оторвана от России и превращена в кулацкий санитарный кордон против «революционной заразы».

Кое-кто из латышских эмигрантов потянулся домой — все-таки родина. Но многие остались. Остался и рижский столяр.

В Советской России было создано революционное латышское землячество. Оно издавало свои газеты и книги, имело свои театры и студии.

Латыши выдвинули из своей среды много видных деятелей партии и Советского государства — Эйхе и Рудзутака, Эйдемана и Прамниека, Алксниса, Межлаука и Петерса. Они пали одними из первых, когда начались гонения против ленинской гвардии.

Что поделать, жизнь человека чуть подлинней лошадиной и намного короче вороньей, сорок лет для нее огромный срок. Откуда было знать сыновьям старого Мартина, когда покидали они родной хутор, что больше им свидеться не суждено… Тем более не могли они себе представить, что через войны и революции их сорокалетние внуки впервые увидят друг друга в океане, у берегов Канады…

А мы вот встретились, — такое уж, видно, нынче время, сметающее все границы. И не только встретились, а будем вместе работать в Гаване…

Кажется, кто может быть ближе брата? Но время, слишком оно у нас разное. Оно стоит между нами толстой прозрачной стеной. Быть может, стена растает, но не сразу — для этого нужны усилия с обеих сторон. А может, и нет.

Мы сидим задумавшись, курим, глядим друг на друга — какой ты, брат? — улыбаемся и молчим.

— Вот так встреча!

К плавбазе «Ногинск» мы подходим только к полуночи — внезапно навалившийся туман заставил сбавить ход. Идем самым малым и гудим.

База стоит на якоре где-то совсем рядом — ее пеленг звучит в радиорубке как набат.

— Да что пеленг, — говорит радист. — Хошь, я тебе фокус покажу? — Он переходит на радиотелефон, да еще выключает антенну.

Радист на «Земгале» долговязый, нескладный, как петрушка, но лихой. Зовут его Генрихом. Когда я посочувствовал, — дескать, шлюпка у них неисправна и горючего мало, — он рассмеялся мне в лицо: «И шлюпка в порядке, и горючего — вот так!» И, видя мое недоумение, пояснил не без гордости: «Это я с «Грибоедовым» разговаривал. Наш кеп — того, необразованный. Возьмет еще да ляпнет как есть. Гоняйся тогда за господами, жди, пока они рыбу найдут, погоду себе выберут. А потом мучай команду, спускай бот. Сами с усами!»

— Эй, на «Ногинске»! — вызывает Генрих. — Здесь девяносто один ноль четыре. Подходим. Ни черта не видно. Гудите громче. Прием.

— Гудим и без ваших указаний, — отвечает «Ногинск». Его отлично слышно даже без антенны. — Будьте осторожны. С того же борта подходит еще один СРТ, колхозный.

Генрих срывается с кресла: