Да здравствуют медведи!

Сеньор Анисето знакомит нас со своей приятельницей. Ей лет двадцать пять, лицо тонкое, словно выписанное акварелью, вся она окутана облаком аромата, терпкого, как запах оранжерей. Доктор — старый холостяк, но, видно, отнюдь не женоненавистник.

Они договорились встретиться в «Полинезии», чтобы отправиться в клуб. Здесь слишком парадно и многолюдно, а в клубе, знаете ли, такая интимная, приятная атмосфера. Там собираются их друзья, с которыми мы обязательно должны познакомиться. Доктор ни за что нас так не отпустит, тем более что клуб недалеко — в Ведадо, на углу улицы С и Девятой авеню. В Ведадо проспекты, на американский манер, обозначены буквами, а поперечные стриты — цифрами.

Родриго прощается, ему нужно спешить на передачу. Вместе с ним уходит и Альгис — палец все-таки болит. Но мы с Саней уже не можем остановиться, пошла раскручиваться туго затянутая пружина.

У главного входа в «Хабану либру», где машины, обогнув гигантские, подсвеченные прожекторами кактусы, уходят по пандусу в подземный гараж, нам удается поймать такси. Выбравшись из толпы, мы летим по темным улицам, где нет пешеходов, а только машины, мимо ровных рядов пальм, мимо особняков, укутанных черной тенью тропических растений.

Машина останавливается. На двухэтажном доме светится синеватая надпись: «Club imágenes». Мы открываем дверь и застываем, ослепленные. Внутри прохладно и темно. Абсолютно. Вот уж поистине интимная обстановка!.. Через несколько секунд мы начинаем различать в глубине светлячки ночников на занятых столиках и слева подобие стойки. Взявшись за руки, как слепые, мы следуем за доктором.

— Компаньерос совьетикос! Компаньерос совьетикос![12] — кому-то представляет нас доктор.

Рукопожатья в темноте, радостные возгласы.

Мы продвигаемся куда-то вглубь. И за новой дверью снова останавливаемся, ослепленные. На этот раз — светом.

Хозяин с гордостью демонстрирует свою кухню, сверкающую никелем, маленькую подсобку. А затем с таинственным видом ведет по узкой лестнице вниз, в подвал. По стенам до самого потолка расставлены бутылки с экзотическими этикетками — ром, коньяк, джин, виски, французские, пуэрториканские, мексиканские, английские и, конечно, кубинские. «Остатки старых запасов!» — с торжественной грустью говорит хозяин. Он распечатывает бутылку «Баккарди», бог знает какой выдержки, и через пробку, похожую на пипетку, накапывает нам по рюмке.

Затем мы, опять взявшись за руки, пробираемся сквозь толпу и садимся за стойку. К нам подходят сначала знакомые доктора, затем и не знакомые ему посетители. Нам жмут руки, нас хлопают по плечу, представляются. Что-то говорят. Угощают ромом.

Мы уже не в силах запомнить лица, тем более что в темноте их черты едва различимы. Все, что мы можем, — это, по здешнему обыкновению, — на этот раз оно не очень отличается от нашего, — поставить ответную рюмку. Саня тянет меня за рукав: «Потише! У нас только десять песо».

Мне не дают ответить. Нас окружает новая компания. Ее возглавляет лейтенант кубинской армии Альваро Гарро. Он проходил стажировку в России. Обняв нас за плечи, Альваро пьет за дружбу, за верность! Мы подымаем ответные тосты, танцуем с его девушками, которые оказываются его сестрой и женой. Присаживаемся за какие-то столики. Мы явно пошли по рукам. Но пружина, раскрутившись с бешеной скоростью, уже на исходе, — наше время вышло.

Мы просим счет. Хозяин машет на нас руками:

— Заплачено! Заплачено!

Саня оставляет десятку на стойке. Но выбежавший вслед за нами на улицу лейтенант Альваро сует ее Сане в карман.

— Не обижайте нас!..

Терпкий запах колларио, тех самых, что цвели всегда и цветут теперь по всему Ведадо, мешается с запахом остывающего асфальта и бензиновым перегаром. Рядами стоят пальмы на толстых бутылкообразных ногах, обтянутых слоновой кожей. Мы идем по ночной пустынной Гаване — автобусы уже не ходят, такси не поймать, — идем в обнимку с Альваро, его сестрой и женой и поем:

— Сомос — сосиалистос! Паланте! Паланте! Киен ло не киеро, кэ томе пурген! (Мы — социалисты! Вперед! Вперед! А кому не нравится, пусть примет пурген!)

Мы поем, и плевать на прилипшие к телу рубахи, на суп пополам с потом, на распухшие, исколотые рыбой руки! Мы поем!..

Двое темнолицых юношей в канотье, темных, с иголочки костюмах и галстуках «кис-кис», разминувшись с нами, роняют какое-то замечание, и, кажется, по нашему адресу.

Альваро кидается к ним, но женщины успевают его поймать за руки. Пижончики испуганно убыстряют шаги.

Мы с трудом удерживаем разъяренного лейтенанта, и он еще долго кричит им вслед какие-то бешеные слова.

— Холуи американские, — поясняет он, несколько успокоившись, — не нравятся им наши песни…

— Оставь, Альваро, пусть принимают пурген!

— Как это оставить?! — вскидывается Альваро. — Надо было им надавать как следует!

Мы шагаем дальше. Но Альваро не может успокоиться. Он все мрачнеет и мрачнеет. Потом, покачиваясь, отходит в сторону и садится на какой-то парапет, уронив на колени голову. Плохо ему, что ли?

Альваро не отвечает ни жене, ни нам. Только вздыхает и стонет.