Да здравствуют медведи!

И все же нам как-то неловко читать слова о родине и смерти на каждом автобусном билете, на договоре с поваром о найме на работу, на торговых счетах, вслед за перечнем ящиков и бутылок, или на объявлении: «Столовая закрыта на обед с трех до пяти. Родина или смерть. Мы победим!»

Быть может, тому причиной различие характеров. Мы, чем глубже и сильнее чувство, тем осторожней и реже называем его словами. Слова, как вещи, от частого употребления изнашиваются, обесцениваются. Ведь мы давно не слышим в слове «здравствуй» — здоровья, а в слове «прощай» — прощения.

Если мысль освоена, стала частью твоего собственного мира, она требует и твоего собственного выражения в слове. Не потому ли вчера комсомолец Педроса, ведающий снабжением наших судов, добавил в стандартную формулу на товарной накладной свое слово. И у него вышло: «Ловя рыбу, мы тоже победим!»

Вероятно, дело все-таки не в разном национальном характере, а в различном опыте. Впрочем, что такое национальный характер, как не результат исторического опыта народа?..

С Родриго из радио мы познакомились несколько часов назад на вечере дружбы, который профсоюз моряков и докеров устроил в пустом портовом пакгаузе.

Дверные проемы — сюда принимают грузы прямо с палубы пароходов — были распахнуты в потную темную ночь. Тихо шлепала о причал вода, напротив светил огнями «Юрий Гагарин».

В одном конце пакгауза соорудили буфет, в другом — помост с микрофоном. Между бетонными столбами расставили стулья. Вот вам и зал.

После публичных признаний во взаимной любви — хозяева произнесли их по всем правилам ораторского искусства, а первый помощник с «Гагарина» по бумажке — нам вручили значок профсоюза: два портрета его основателей, две сплетенные в пожатье руки. Под громкие выкрики: «Патриа о муэрте!», «Вива Куба е ла Унион Совьетика!»[11] — саксофон, тромбон, аккордеон и ударник сыграли «Интернационал». Матросы с «Гагарина» спели «Подмосковные вечера». Затем ансамбль грузчиков показал ритуальный танец выбора невесты.

Жених, сопровождаемый музыкантами, вышел на помост и запел. Резкий, высокий голос, похожий на птичий клекот, возникал у него где-то глубоко в горле, заполняя собой весь пакгауз. Под это пение и грохот «маракас» — наполненных дробью тыквочек — перед ним, вращая бедрами и расставив руки, как крылья, прошли все «свободные женщины деревни», от семидесяти до семи. Сперва все вместе, потом каждая в отдельности. Чем моложе была претендентка, тем быстрей делался ритм, певец, впадая в экстаз, закрывал глаза и закидывал голову, словно тетерев на току.

Тут к нам и подошел Родриго. То ли заскучал — ему эти танцы были не внове, то ли репортерским чутьем угадал в нас с Альгисом Чекуолисом коллег по перу.

Я бы на его месте, во всяком случае, об этом не догадался. Родриго, несмотря на духоту, был в темной пиджачной паре. А на нас были чешские хлопчатые брюки — рабочая одежда кубинских рыбаков — и влажные, мятые рубахи, где уж их утюжить на судне! Носы у нас лупились, как молодая картошка, руки красные, распухшие, изъеденные солью. А у Альгиса на правой руке вместо среднего пальца култышка из бинтов. Ему только что вскрыли нарыв, образовавшийся от укола ядовитого рыбьего плавника.

Родриго захотелось представить нас председателю профсоюза докеров, но это оказалось не так-то просто.

В Доме профсоюзов — он помещается кварталах в трех от порта — старый «милисиано», дежуривший на лестнице, сказал, что председатель ушел на склады. Пока мы по темным улочкам возвращались назад, пока бродили по торговому порту, сопровождавшая нас толпа все редела, и под конец нас осталось четверо — Родриго, Альгис, рефмеханик Саня Кузнецов и я.

По освещенным прожекторами дворам сновали каретки с ящиками. В пакгаузах голые до пояса грузчики перетаскивали мешки с цементом, кофе и сахаром. Могучий мулат оглянулся на голос Родриго, скинул с плеча мешок, подошел, оглядел нас умудренным, печальным взглядом. Курчавые волосы его были припудрены не то цементной пылью, не то сединой. На голой груди поблескивали капли пота. Он вытер ладони о штаны и протянул руку.

— Русские товарищи, — представил нас Родриго. — Работают рыбаками. Хотят написать о Кубе.

Председатель чуть заметно улыбнулся.

— Я знал одного писателя, который неплохо писал о Кубе. Его звали Хемингуэй!

Грузчики оставили работу и, вытерев ладони, по очереди жмут нам руки. Один оказывается капитаном, другой — начальником отдела, третий — бухгалтером.

— Бригада интеллигенции и функционеров, — поясняет председатель.

— У вас не хватает грузчиков? — спрашивает Альгис.

Председатель отрицательно качает головой.

— Тогда почему вы здесь?

— В целях политического воспитания. Функционеры должны понимать рабочих. А рабочие должны знать, что администрация не только сидит в кабинетах, но знает их труд, их нужды…

— Неглупо, — замечает Саня.

Худенький, щуплый юноша, тыча себя в грудь, на которой болтается позолоченный крестик, принимается что-то объяснять. Но так при этом торопится, что мы его не понимаем.