Дафна

И конечно же, после нашей экспедиции я не переставала думать о Рейчел: если уж говорить начистоту, была просто одержима ею, еще сильнее, чем раньше. Я ведь до сих пор не знаю, завладела ли она письмом, доказывающим со всей определенностью, что Симингтон украл тетрадь стихов Эмили, имеется ли это решающее свидетельство среди тех бумаг, которые она тайно вынесла из пасторского дома. Если такое доказательство у нее есть, она легко меня превзойдет. Я гадала: может быть, она не дает о себе знать именно потому, что я ей больше не нужна (если она вообще во мне нуждалась). Возможно, я опять услышу о ней, прочитав новую хвалебную газетную статью, возвещающую об удивительном открытии одного литературного скандала. Когда же мне хотелось по-настоящему себя помучить, я представляла себе, что Рейчел не только обрела свидетельство причастности Симингтона к краже хонресфельдской рукописи, но, зная это, разыскала и тетрадь стихов Эмили и сделалась самым знаменитым литературным детективом в мире, оставив меня ни с чем.

Так вот и получилось, что избавиться от Рейчел стало совершенно невозможным. Временами ее присутствие здесь ощущается сильнее, чем мое или Пола. Я иногда спрашиваю себя, не глазела ли она, как я, на сад Кэннон-Холла и где она вступала в спор с Полом — на кухне или в постели, — а может быть, она просто поднималась и уходила в другую спальню, оставляя за собой смолистый запах?

В этот уик-энд Пол опять уехал на очередную конференцию — кто бы мог подумать, что существует столько научных конференций, посвященных Генри Джеймсу? На этот раз я даже не стала его спрашивать, нельзя ли мне поехать вместе с ним, — не хочу видеть выражение его лица, когда он станет искать благовидный предлог, чтобы сказать: «Нет». А ведь я еще не говорила ему о Рейчел, о том, что она приезжала сюда и забрала книги, о нашей совместной поездке в Хоуорт. Знаю, что должна все рассказать, когда он вернется: я не хочу позволить Рейчел прятаться в молчании и манить меня к себе из-за спины Пола.

Дело в том, что это молчание перестало ощущаться нами как неудобство: мы начали привыкать к нему, а напряженность между нами, кажется, ослабевает, словно туго натянутая нитка, некогда удерживавшая нас вместе, провисла.

По-прежнему случаются ночи, когда мы спим в разных спальнях, — Пол говорит, что я мешаю ему заснуть, но теперь по крайней мере не смотрит так, словно ненавидит меня, выражение его лица более добродушно. Иногда я спрашиваю себя, насколько чужой он меня ощущает. Неужели в той же степени, что и я его? Так странно: мы состоим в браке, живем вместе в этом доме, но, боже правый, как же мало мы знаем друг о друге!

И не то чтобы он не пытался узнать обо мне побольше, однако это меня раздражало. Так, на прошлой неделе, когда он стал спрашивать о моих родителях, я выпалила в ответ: «А что тебя, собственно, интересует?» Я с трудом выискивала в памяти какие-то факты, единственное, что я могла сказать о своих родителях наверняка: они были библиотекарями и повстречались в Британском музее, они были единственными детьми в семье, и их родители умерли к тому времени, когда они стали мужем и женой. И я вдруг поняла, что не хочу ему больше ни о чем рассказывать. Наверно, это упущение моей матери, которая не заполнила эти фактографические пустоты нашей семейной истории, но и я виновата, что не дала ей понять: мне нужно знать больше о своем отце, о моих дедушках и бабушках. Однако не думаю, что испытывала тогда в этом потребность, — наверно, можно сказать: я была довольно-таки странным ребенком. Неудивительно, что я имела так мало близких друзей в школе, а учителя обычно писали в своих отзывах обо мне: «Она живет в мире грез».