Daigaku-kagami (СИ)

Просыпаясь по утрам, Иван не спешил вставать с теплой постели. Не то чтобы он был любителем подольше понежиться в теплых объятиях сна, но именно в такие моменты — и за это он мог дать голову на отсечение — он становился прежним собой. Он здраво рассуждал обо всем произошедшем, строил какие-то планы, принимал неплохие решения, которые позже, когда разум все-таки поддавался туманному наваждению изнутри, даже исполнял. Больше всего перед пробуждением он боялся открыть глаза и сразу увидеть Гилберта. Тогда не было шанса продлить приятное чувство обладания самим собой, чувство, что все в твоих руках. Одного взгляда на Байльшмидта хватало, чтобы туман, преодолев сонливость, застилал мысли пеленой дикой страсти, безумия. Ваня чувствовал, как губы против воли растягиваются в неестественной страшной ухмылке, и видел, глядя на свое отражение, каким нездоровым блеском горят его глаза. После этого он снова чувствовал власть над своими действиями только перед сном, когда уже успевал натворить всего, о чем нужно было успеть пожалеть. В подростковые годы Иван перестал верить в Бога, решив, что надеяться можно только на себя, но сейчас, когда последний рубеж был пройден, и даже на себя положиться уже было нельзя, он тихо молился, желая лишь получить прощение за всю ту боль, что он успел причинить за день.

Особенно тяжело было, когда он не мог заснуть. Борясь с безумием, он боролся и со сном, но тем самым как раз давал туману внутри больше свободы, то есть помогал ему распространяться, отдавал тело во власть сумасшедшей части себя. Тогда он скорее спешил скрыться в лаборатории, где поутру, очнувшись, находил жутко изувеченные тела крыс, лягушек, а иногда даже кошек. Откуда он брал последних, Иван вспомнить не мог, но точно знал, что никогда не держал их в лаборатории. Ему приходилось второпях вытирать кровь, стирать одежду, чтобы никто ничего не заподозрил, надевать на лицо невинную улыбку и, подавляя желание тумана расхохотаться, бежать в свою комнату. Где Гилберт, либо беспокойно дремавший на стуле, либо нервно курящий на кухне, тут же срывал одним своим видом все предохранители в душе Брагинского. Утро, день, вечер, ночь — неважно. Осталось до начала уроков три часа или меньше пятнадцати минут — все равно.

Грубо схватить, стараясь причинить как можно больше боли каждым прикосновением, вжать в стену, специально впечатав в нее лицом, ногтями расцарапать кожу, чтобы потом можно было упиваться чужой кровью… Никаких предварительных ласк и поцелуев, он просто срывал белье, сдергивал штаны с трусами вниз, раздвигал Гилберту ноги, зажимал рукой рот, чтобы не были настолько слышны крики, и брал то, что, как он считал, было ему положено. И каждый раз с болью, каждый раз Гил давился слезами и ломал ногти о стену.

А по ночам, сонно прикрывая глаза, он украдкой смотрел на Гилберта, сжавшегося в комок, смотрел и чувствовал, как жгучая пелена слез застилает глаза. Он не плакал. Но он действительно жалел и каждый раз просил прощения у Байльшмидта, только так, чтобы тот не слышал. И черт знает, что или кто помогало Ване, но Гил никуда от него не уходил. Несмотря ни на что он оставался рядом, поддерживал, отдавался и лишь сильнее стискивал зубы, когда очередная пощечина опаляла его алебастровую кожу, оставляя на ней горящий красным след искренних чувств.

Ваня уже не мог вспомнить, почему это с ним случилось. Он только знал, что виной всему был Гилберт и какая-то девушка, с которой сам Байльшмидт точно никогда не был знаком до того самого дня. Логическая цепочка сейчас, утром, когда он мог соображать, выстраивалась легко, да только поверить в возможность подобного Брагинский не мог. Да, Гилберт никогда не говорил ему о своих чувствах, не позволял этого сделать и самому Ване, но эти самые чувства виделись в каждом его поступке. Разве мог он действительно изменить ему, Ивану Брагинскому, с какой-то незнакомой девицей? Конечно, Ивану далеко было до скромности Гила, но он искренне полагал, что может доставить партнеру достаточно удовольствия. По крайней мере, достаточно, чтобы не желать новых ощущений. Впрочем, добавляла сумасшедшая часть его, неожиданно пробуждаясь, сейчас он давал ему как раз те самые «новые ощущения», так что Байльшмидт, должно быть, доволен.