ДайсМен или человек жребия

Разумеется, самые важные задания были сопряжены с грубым нарушением психиатрической этики. Указывая пациентам, что им надлежит делать, я принимал на себя юридическую ответственность за все возможные негативные последствия. А поскольку у типичного невротика все последствия неизменно оказываются негативными, мои предписания могли обернуться большими неприятностями. А проще говоря — крахом моей врачебной карьеры, и эта перспектива неведомо почему сильно меня радовала. Ибо, как профессиональный психиатр, я лишался статуса — своего базового «я» — и вступал в интимный контакт со Случаем.

Первые несколько дней кубик заставлял меня откровенно выражать свои собственные чувства к пациентам, то есть нарушать основополагающее правило психотерапии — не судить. Я беззастенчиво поносил и высмеивал малейшую слабость, обнаруживавшуюся в моих напуганных, сжавшихся в комочек пациентах. Боже правый, вот это была потеха. Если вспомнить, что предыдущие четыре года я вел себя как святой, который все поймет, все простит и примет любую глупость, зверство, бессмыслицу, и что из-за этого у меня были подавлены нормальные человеческие реакции, то легко себе представить, с каким ликованием я с разрешения Жребия в лицо называл своих пациентов садистами, болванами, мерзавцами, потаскухами, трусами и латентными кретинами. Какая радость! Я нашел еще один островок радости.

Похоже, пациенты, как, впрочем, и мои коллеги, были не в восторге от моих новшеств. С этого момента моя репутация начала падать, а дурная слава расти. Первые неприятности доставил профессор Орвилл Богглс, некогда преподававший мне в Йеле английский язык.

У этого рослого господина с лошадиными зубами и маленькими тусклыми глазками случился творческий кризис, и он ходил ко мне шесть месяцев кряду в надежде вернуть работоспособность. На протяжении трех лет он не мог написать ничего, кроме собственного имени и, дабы поддержать свое реноме ученого, вынужден был переписывать с минимальными правками свои курсовые работы, написанные на втором курсе Мичиганского университета, и печатать их в качестве статей в ежеквартальных журналах. Поскольку дальше второго абзаца их все равно никто не читал, за руку профессора не поймали, и за год до того, как обратиться ко мне, он, благодаря впечатляющему списку публикаций, сумел заключить бессрочный контракт.

Я без всякого энтузиазма работал над амбивалентными чувствами, которые он испытывал к своему отцу, над латентной гомосексуальностью и ложными представлениями о самом себе, и вот в один прекрасный день под воздействием кубика терпение мое лопнуло.

— Богглс, — сказал я ему в то утро (заметим, что прежде я неизменно называл его «профессор Богглс»), — Богглс, как вы посмотрите на то, что мы перестанем ковыряться в этом дерьме и перейдем к сути? Почему вы не хотите честно и открыто заявить, что писать больше не будете?

Профессор Богглс, который едва успел лечь на кушетку и не успел еще вымолвить ни слова, дрогнул, как мясистый лист подсолнуха под первым дуновением бури.

— Что, простите?

— Зачем вам писать?

— Это долгое время приносило мне радость.

— Merde[37].

Он привстал и взглянул на дверь, словно ожидая, что Бэтмен ворвется в кабинет и спасет его.

— Я к вам пришел не потому, что страдаю неврозом, а в надежде преодолеть очень простой кризис, а вы…

— Вы напоминаете мне умирающего от рака, который жалуется на насморк.

— …а вы, расписавшись в своей неспособности мне помочь, уговариваете меня бросить научную деятельность. Я нахожу, что это…

— Вы находите, что это вам неприятно. Но только представьте себе, как славно будет, как только вы бросите попытки публиковаться! Сколько раз за последние шесть лет вы смотрели на дерево?

— Я видел множество деревьев, я желаю писать и печататься, и я не знаю, какая муха укусила вас сегодня!

— Я сбросил маску, Богглс. Я долго морочил вам голову психиатрическими играми, я придуривался, делая вид, будто мы заняты чем-то очень важным, толкуя про анальную стадию, объект-катексис[38], латентный гомосексуализм и тому подобное, но теперь понял: вас может вылечить только посвящение в таинства, лежащие за внешней стороной, прямо в лоб, так сказать. Прямо в лоб — это символизм, Богглз, это…

— Не желаю я никакого посвящения…

— Я знаю, что не желаете. Никто не желает. Но я беру с вас тридцать пять долларов в час и хочу отработать эти деньги. Прежде всего, вам надлежит уволиться из университета и объявить своему декану, попечительскому совету[39] и прессе, что вы уезжаете в Африку, чтобы восстановить контакт с вашими животными истоками.

— Что за чушь!

— Разумеется, чушь. В том-то и штука. Подумайте, какой шум поднимется. Представьте, какие будут заголовки: «Йельский профессор увольняется, чтобы отправиться на поиски Истины». Резонанс будет погромче, чем от вашей последней статьи в «Род-Айленд Куотерли» — как она там у вас называлась? «Генри Джеймс[40] и система лондонского муниципального транспорта»?

— Но почему в Африку?