Дайте нам крылья!

— В общем и целом — да, вроде бы ничего. Но Тому наш развод, конечно, во вред. Он плохо спит, у него кошмары, просыпается по ночам с плачем, зовет меня, а меня-то рядом почти никогда и нет. Кошмар ему снится всегда один и тот же: будто мы его бросили в лесу и он заблудился. Раньше я всегда его успокаивал, у нас уже придумался свой способ. Проснется Том в слезах, а я его убаюкаю, расскажу, как нашел он в лесу тропинку, вымощенную беленькими камушками, и зашагал по ней прочь из чащи, и светила ему луна, и выбрался он к самому дому. Я и про деревья в том лесу ему рассказывал, и как лунный свет на тропинке белеет. А Том всегда восхищался: «Пап, а ты никогда ничего не боишься». А я ему отвечал: «Не я ничего не боюсь, а мы с тобой ничего не боимся, ты у меня настоящий храбрец»…

Я спохватился, что слишком увлекся, и глянул на часы.

— Храбрец Томас…— пробормотала Кам. Смотрела она не на меня, а на стопку бумаг и папок на столе, и я с ужасом заметил, что на ресницах у нее блестят слезы. — Да, храбрость ему пригодится. Ох, Зак, не знаю, как тебе, а мне страшно.

— Угу, — буркнул я. Не говорить же «и мне тоже», куда это годится. Сдержался, не сказал. — Кам, вот что, мне неудобно тебя нагружать, но я хочу посоветоваться. У Лили новый бзик — хочет непременно сделать из Томаса летателя. Требует, чтобы мы начали прямо сейчас, чтобы я вложился в процедуры по превращению. Ее так разобрало — она уже грозит судом, если я не соглашусь. Мол, отказывать ребенку в праве на летательство — это тоже форма жестокого обращения, вроде как пожалеть ему лучшей участи. Вот ты мне скажи: это и правда бред? Тебе со стороны виднее.

Кам развела руками:

— Звучит бредово, но ты ведь знаешь свою Лили — она на пустые угрозы распыляться не будет. Найдет способ предъявить иск, подберет подходящего судью. Вопрос в другом: как ты сам думаешь, что лучше для Томаса?

— Пока не решил. Черт, да я, может, никогда не смогу понять, что для него лучше! А если пойму, то будет уже слишком поздно.

Мы молча спустились в безлюдный вестибюль. Прежде чем провести инфокартой по рамке на входе и сдать пропуск, я повернулся к Кам:

— Ты явно хочешь мне что-то сказать, так говори — тут ни души.

— Понимаешь… с досье Пери не все так просто. Я говорила, что там ничего нового, так оно и есть, но…

— Но?

— У нас как в полиции: мы отслеживаем, кто запрашивал досье и когда. Так вот, года два назад досье Пери запрашивали и просматривали, но кто — у нас не зафиксировано.

— И что это значит?

Кам понизила голос.

— А то, что кто-то просматривал досье по запросу, но, вернув в архив, не зафиксировал это. Досье Пери Альмонд, как и все прочие, конфиденциально. Поэтому очень кстати, что сейчас мне нужно связаться с ее приемной матерью — будет законный предлог объяснить, почему я просматривала досье. У нас тут строго, да еще и дело такое неоднозначное. Поэтому давай договоримся, Зак: больше ты мне сюда не звонишь и не приходишь. Понадобится — назначим встречу в другом месте.

— Если у вас как в полиции, Кам, так я тебе скажу — правила по части документов постоянно нарушают. Берут досье и не кладут на место, или кладут, но не на место, или не записывают, кто и когда брал посмотреть — забывают, ленятся, слишком спешат и так далее.

— Да, да, конечно, и это тоже. Просто странно, что досье Пери столько лет никто не интересовался и вдруг — запрос. — Она попрощалась и пошла к лифту.

Когда электричка затормозила у Восьмидесятой станции рельсовки, — на другом конце Города, противоположном Окраинам, — уже совсем стемнело. Отсюда до моего дома было рукой подать. Пока я ехал, разразился очередной тропический ливень, сумрачные небеса извергали потоки воды, и прохожие на улицах, казалось, с трудом пробирались под сплошным водопадом, а в сточных канавах бурлили и пенились грязные реки.

По счастью, все это я наблюдал из окна электрички, а когда вышел на платформу, ливень уже прекратился. Улицы снова исходили паром, усталые толпы спешили домой после работы. Многие промокли до нитки: одежда прилипла к телу, с волос каплет.

У самого дома меня встретил грохот музыки и огоньки розовых фонариков, натянутых между манговыми деревьями. На низенькой кирпичной ограде, окружавшей дом, выстроился мой любимый уличный ансамбль, который наяривал африканский фолк. Их вокалист, знаменитый Папаша Амаду Маккензи-Сене, больше известный просто как Па Зи, в своем традиционном красно-синем полосатом наряде смахивал на тропическую птицу. Над головой у него танцевали на ветру фонарики, а прямо перед Папашей Зи выплясывала, полоща розово-золотым платьицем, его маленькая дочка Коссива.