Дайте точку опоры

Вчера из Кара-Суя вернулся Интеграл — черный, лицо осунулось — одни цыганские глаза блестят (позднее узнал; чуть ли не месяц задувал «бескунак» и не было спасения — ночью, в гостинице, мочили в воде простыни, укрывались мокрыми) — и… смешной: нос и верхушки ушных раковин облупились, проступило поросячье, розовое… Он ворвался в лабораторию, с ходу грохнул фибровый обшарпанный чемоданчик на свой стол, — значит, прямо с аэродрома. Для Интеграла это значит и другое — чтобы вывести его из равновесия, должно стрястись событие, равное открытию антимиров. А у меня перед глазами чертики: все дни считал и пересчитывал одно и то же звено в блоке «сигма», составляющее всего-то тысячную во всем контуре наведения, загонял лаборантов, аппаратуру так, что молчаливый Эдик мрачно, будто в пустоту, трагически вещал: «Эх, дымятся шкафики-блочики!»

Хотел сделать вид, что не заметил состояния Интеграла, но пожалел: уж больно темен и мрачен был старший конструктор, да и не терпелось узнать — как там с «Катунью»? Отложил логарифмическую линейку:

«Что с тобой? Кара-суйская муха укусила?»

Он крутнулся к моему столику, плюхнулся бесцеремонно на край, прямо на черновики расчетов, и в нос мне крепко пахнуло потом, зноем Кара-Суя, полынью, и меловой, пресный привкус пыли и песка почудился на губах…

«Сергей Александрович! Все в «сигме»… — Он постучал себя кулачищами в грудную клетку — она глухо бухала. — Душой чую! Телеметрические ракеты, болванки пускали. Одна по кинотеодолиту показывает неплохое попадание в условную точку, другая к черту — в молоко! Облеты по Ту делаем — самолеты корова коровой! Сами знаете. В одних залетах записи ошибок на пленку — дай боже, в других — мура».

«А вам, товарищ старший конструктор Овсенцев, нервы надо полечить. Не желаете на курорт?»

«Какое лечить?! Какой курорт?! — взорвался он. — В «сигме», Сергей Александрович, говорю, дело! Надо к шефу — брать тайм-аут, новую «сигму» форсировать. Как она?»

«Считаю».

И тут сказал ему, что на основании их донесений из Кара-Суя Борис Силыч заявил: еще месяца полтора-два — и «Катунь» будем предъявлять на государственные.

«Какие полтора-два? Какие государственные? Очумели?»

«В отделе испытаний по заданию главного начали выработку усложненных программ для этих последних испытаний».

Интеграл озверел:

«Да вы… что?! Айда к шефу! Немедленно! Нет, айда, айда!»

Увидев нас в дверях, Асечка расплылась:

«С приездом благополучным».

Но Интеграл — ноль внимания, и та поджала обиженно губки:

«Бориса Силыча сегодня не будет — в Совете Министров».

От Интеграла пахло потом, духом Кара-Суя, и Асечка сморщилась:

«Фу, вы бы домой заехали…»

Овсенцев, будто мешок с мукой, плюхнулся на стул:

«Судьбы удары…»

17 сентября

Да, история. Утром Овсенцев явился чистый, наглаженный, выбритый, даже порезался в двух местах от усердия; полубачки пушистые — взбил расческой. «Я к шефу!» А в одиннадцать вернулся, открыл дверь — лица нет и зубы чечетку выбивают.

«Что с тобой?»

«Побеседовали с шефом…»

«Ну?»

«Думаю, по чистой. В тираж. Докладную — этак спокойненько, с адской выдержечкой в клочья: «Вы не писали».

Через час в дверях вырос «сам», стрельнул глазами по всей лаборатории, заставленной аппаратурой, и, будто не замечая Овсенцева, шагнул ко мне.

«Пришел посмотреть. Сказали, что у вас «сигма» готова и что она — панацея от всех наших бед».

Значит, что-то сморозил Интеграл. Черт, в краску вводит.

«Пока прикидки, Борис Силыч, вот чертежи, расчеты…»

Полистал расчеты, взглянул и на чертежи. Дак бы про себя:

«Да, разрывная функция… — И обернулся к столу старшего конструктора. — Вы, Овсенцев, верите в провидение, в случай?»

Интеграл дурацки, в полуухмылке растянул синеватые губы:

«Ну, конечно, шутить можно… и легко, Борис Силыч».

Кожа и полубаки стали одного цвета — красной меди. Даже сквозь загар это отчетливо проступало.

«Напрасно, — спокойно сказал главный и звонко пришлепнул за спиной ладонями. — Вот с одним… было так, когда ему случилось быть в местах не столь отдаленных. На рудники водили строем, а с работы — кто как хотел: знали, не уйдешь, только бы сил хватило до бараков дотащиться, не упасть, не замерзнуть. Лопаются деревья — орудийные выстрелы, упади — и сразу полный анабиоз. Ну… и шел он — кожа-кости, — думал: прощай, мир физической жизни, прощай, несбывшийся мир науки. Казалось, жизни оставалось несколько шагов. И тут он видит на пне хлеб. Полбуханки хлеба. Галлюцинация? Закрыл глаза, проковылял по снежной тропке. Обернулся, открыл глаза — хлеб лежит… В нем было опасение. В нем было, Овсенцев, все — отступила критическая минута, и человек выжил…»

Интеграл — как рыба об лед: губы растягиваются и вздрагивают, а звуков нет.

«Идите домой, Овсенцев, отдохните».

Тот собрал пожитки, хлопнул дверью — мелькнула красная клетчатая ковбойка.

«Вот, Сергей Александрович, вручите ему завтра». — Бутаков положил на мой стол какие-то бумажки и вышел.

Приказ? Увольняет?

Раскрыл и обомлел: две путевки — Интегралу и его жене — в Ялту, в санаторий.

1