Далёкая песня дождя

Я здорово проголодался и, не дожидаясь всеобщей рассадки за обеденным столом, наяривал за обе щеки свежий душистый хлеб, запивая его приятно шибающим в нос квасом. Когда умытые и посвежевшие плотники оседлали длинные узкие лавки по обе стороны стола, калитка во двор бесшумно распахнулась и на пороге появилась моя бабушка в летнем ситцевом птатьице, с накинутой на плечи легкой косынкой и в новых босоножках, купленных в выходные в ГУМе на пару с дедовыми сандалиями. Чугунок с молодой картошкой в ее руках только что из печи, как говорится, с пылу с жару, источал легкий, еле заметный парок.

Бабушка приветливо поздоровалась со всеми (бабе Вере лишь слегка кивнула), пристроила чугунок среди обеденных угощений и окинула оценивающим взглядом остов новой веранды. Потом она молча, с какой-то загадочной легкой улыбкой сидела за общим столом и с явным наслаждением наблюдала за шумной обедающей бригадой, то и дело задерживая взгляд на ее сегодня особенно немногословном бригадире.

— Эх, Никифоровна, — Гришка звучно прихлебывал щи, — ты б лучше замест бульбы поллитровку притащила.

Бабушка немного смутилась и глянула на деда. А тот сразу же пресек полет Гришкиной мысли, еще на самом взлете:

— Вот работу исправно сделаем, тогда и повод будет, — и добавил уже по делу: — Гвоздей маловато, не хватит. Сходи, Леша, из сарая ящик возьми… Там под верстаком, увидишь.

После обеда бабушка помогла бабе Вере прибрать со стола и вымыть посуду, уходя как бы невзначай бросила курящим в тени мужикам:

— Не работайте, хлопцы, допоздна, лепей завтра пораньше соберитесь…

Работали до сумерек. Ведро под воду опорожнялось и заполнялось несколько раз. В вечерних новостях сообщили о расширенном заседании правления общества культурных связей СССР и Уругвая и о присвоении писателю Александру Маковскому высокого звания Героя Социалистического Труда. А сигналом к завершению рабочего дня стала раздавшаяся из окон домов мелодия любимого всеми кинофильма «Семнадцать мгновений весны». Через несколько минут стройка опустела. Я, совсем не уставший, бежал вприпрыжку рядом с торопящимся на кинопросмотр дедом. Уж очень нам не хотелось упустить что-то важное из жизни доблестного советского разведчика Максима Максимовича Исаева.

Но все же, кроме приятного предвкушения вожделенного кинофильма, еще одна мысль не давала мне покоя. Перед глазами стояла бабушка с чугунком свежесваренной картошки в руках.

— Ну что, дед, услыхала тебя бабушка?

Надеясь на откровенный, как всегда обстоятельный ответ, я дернул деда за руку и, немного забежав вперед, снизу вверх заглянул ему в глаза.

А дед вдруг перестал торопиться, присел на скамейку у нашей калитки, неспешно, как всегда, сварганил самокрутку и закурил. Огонек «козьей ножки» в густых сумерках напоминал зависший в воздухе печной уголек. И от этого на душе становилось тепло, покойно и уютно.

— Тут вот какое дело. Мы с бабушкой твоей, Евгенией Никифоровной, без малого пятьдесят годочков вместе. Познакомились, когда она семнадцатилетней девчушкой на швейной фабрике работала, а я на курсах «Выстрел» на офицера учился.

Дед глубоко затянулся, «уголек» ярко вспыхнул.

— У нас-то и свадьбы никакой не было, расписались и сделали первый семейный фотопортрет в ателье у рынка. Послали эту фотокарточку моим родителям в Самару, а на обороте написали: «Вася и Женя Макуловы, город Бобруйск, 12 июня 1934 года». Всяко потом было: война, гарнизоны: Дальний Восток, Южный Сахалин, Чукотка; двоих деток схоронили, мамку твою с Лешей вырастили и выучили, дом построили, на земле этой навсегда осели.

Дед задумчиво смотрел куда-то вдаль — нет, не в сумерки, а в то время, когда он был молод и, наверное, счастлив.

— Я ведь на службе денно и нощно пропадал (солдаты, стрельбы, учения), офицерская доля такая, а дела домашние — все на Жене были. Она и стирала, и готовила, и одежку деткам сама шила. В доме всегда порядок был, чисто и сытно. Еще и женсоветом руководила, и в самодеятельности полковой участвовала.

Я перестал прислушиваться к звукам фильма и мыслями соединился с дедовым рассказом.

— Была у нас с Женей забава одна, ну вроде игры такой. Она ее «душа в душу» называла, а я попроще — «гляделками».

Забава эта в ее семье давно народилась, еще когда родители живы были. Правила ее очень просты: садятся игроки один против другого и по очереди говорят друг дружке: «Услышь меня, услышь меня». Это, стало быть, как оглашение начала этой самой игры.

А потом с виду все совсем просто. Но это только с виду. Смотрят игроки друг дружке в глаза, долго смотрят, глубоко смотрят и стараются разгадать думу того, кто напротив сидит, о чем он сейчас мыслит.

Как почуешь, что слышишь приятеля своего, выдаешь в голос, что понял. А тому отпираться правилами не дозволяется, правду должен сказать, как на духу: услышаны ли его думы, аль ошибся другой игрок.