Далёкая песня дождя

— Погодь-погодь, Паша, — прервал его дед, — ты что это, к архангелам небесным уже засобирался? Брось дурить! Мы с тобой еще не один пуд махорки выкурим. Не хандри, товарищ мой сердешный.

Он хлопнул друга по плечу и ободряюще улыбнулся.

— Давай завтра веранду твою новую обмоем. А то Гришка скоро здороваться перестанет.

Я тоже стал как можно приветливее улыбаться деду Павлу, чтобы как-то его приободрить. А Павел Демьянович, всем телом налегая на трость, тяжело поднялся с лавки, снова закашлялся, а когда кашель утих, как-то растерянно попрощался с нами и, уже уходя, еле слышно пробормотал:

— Обязательно обмоем. Спасибо тебе за помощь. Ты, Вася, заходи завтра. Гришку я тоже позову…

Мы долго смотрели вслед его медленно удаляющейся сгорбленной хромоногой фигуре. У своей калитки он остановился, махнул нам рукой и исчез за высоким, покосившимся под тяжестью времени забором.

Легкий осенний ветерок, как будто забавляясь, весело гонял по пустынному переулку желто-красные кленовые листья.

13

Было жалко Павла Демьяновича и мне, и деду. Очень не хотелось, чтобы он помирал. Дед Павел был для меня, как и для многих поселковых мальчишек, примером высокой добродетели. Сам бездетный, он безмерно любил детишек. Частенько угощал нас «барбарисками» из большого бумажного кулька, с удовольствием и совершенно бескорыстно чинил наши велики, то и дело страдавшие в бешеных гонках по переулку, а спелый сочный штрифель из его маленького сада и груши-медовушки в любое время суток были доступны местной детворе.[30]

Не мог я тогда знать, что дед Павел с того дня проживет еще четырнадцать лет. Как будто сговорившись по дружбе, он разом с моим дедом покинет этот свет в один день на рассвете, через неделю после праздника Великой Победы.

А в тот теплый сентябрьский вечер в какой-то скорбной задумчивости мы вошли в дом. Дед заварил чай, и мы молча пили его, сидя за столом у окна в столовой. За окном стемнело, отчетливо слышалось пение сверчков в саду, глухие удары о землю падающих яблок. Ветка груши-дички под легким дуновением ветерка мягко царапала стекло.

Я, так же как и дед, звучно отхлебывал из большой фарфоровой чашки ароматный сладкий напиток и одновременно раз за разом прокручивал в голове его фронтовой рассказ. Очень не хотелось прерывать его задумчивое молчание, но детское любопытство пересилило еще не совсем сформированное чувство такта.

— Дед, а дед. Это ж какая сила тебя на Орлика забросила и от смерти сберегла? Неужто Савоська наш?

Дед хлебнул чаю, с минуту помолчал, после хитро прищурился и ответил:

— Верю, что он, сердешный. Кому ж как не ему. Хранитель он наш бессменный и помощник.

Дед так тепло отозвался о Савоське, как о близком и родном существе.

— По пальцам не сосчитать, сколько раз он от лиха злого уберег и меня, и родных моих, что сердцу дороги и любимы. Привязался он к нашему семейству, что ли: куда мы, туда и он. Разумом понимаю, что странность в этом какая-то имеется, но сердце прикипело к этому Савоське. Он будто всегда за спиною в тот миг, когда беда внезапная-негаданная пришла и помочь тебе некому.

Дед как будто смутился от своих слов и мельком глянул на меня, но я сделал вид, что не заметил этого, и он после глубокого глотка чуть отодвинул от себя чашку и глянул через окно на дровяник, упирающийся острой крышей в закатное солнце.

— Вишь, как получилось: меня он вверх подбросил, чтобы от смерти лютой уберечь, а тебе внизу не дал зашибиться.

Дед тихо, почти не слышно — так умел только он — рассмеялся.

А у меня на языке крутился, аж прижигал самый кончик этого самого языка наиглавнейший, давно мучивший меня вопрос. И держать этот вопрос в себе не было уже никакой мочи. Вот и выпалил я его, как говорится, из всех стволов:

— Так кто ж он такой, этот самый Савоська?!

А дед как будто ждал этого. Он плеснул кипяточку из большого эмалированного чайника в мою и свою чашки, погладил меня по голове и с тоской глянул на початую бумажную пачку махорки, что сиротливо лежала на подоконнике. А мне этот взгляд и не надо было разъяснять, как в бабушкиной игре «душа в душу», все понял без слов.

— Пойдем, дед, на крыльцо, ты там покуришь, да и про Савоську мне расскажешь.

— И то верно, — он сразу же согласился, и через минуту наша неразлучная парочка чинно восседала на крыльце — дед с громадной, источающей приятный мне горько-сладкий дымок самокруткой, а я с большой фарфоровой чашкой, наполовину наполненной сладким душистым чаем.