Далёкая песня дождя

Я легонько ладошкой толкнул его в плечо. Котенок тоненько мяукнул и исчез под крыльцом. А Савоська повернул ко мне свое светлое лицо и улыбнулся. Да так по-доброму он улыбнулся, что мигом обида моя растаяла, как залежалый лед под весенним солнышком. И была эта улыбка такой лучезарной, чистой и светлой, что никак не вязалась она со всем, что нас окружало: серый мартовский снег, дорожная грязь, унылые дома, да и самое главное — горе вселенское, война кругом, кровь и муки человеческие.

Я глянул в эти бездонные, сияющие дивным светом очи и сам дар речи потерял. Да такая благодать в меня в эту минуту вошла, так тепло и радостно на душе стало, что словами не описать. Все беды мои детские, даже думы грустные в миг один растворились, и уходить никуда не хотелось, будто прирос я к крыльцу церковному.

Вывел меня из этого наваждения басистый голос отца Никодима:

— Ну что, отроки, подружилися? А ты, Василий, почему в церковь не ходишь, аль дорогу к храму забыл?

Я, словно только что разбуженный, вскочил на ноги и бодро, как на уроке, ответил попу:

— Как же с ним подружиться, коли он не говорит ничего, будто немой.

— А он, Васятка, и есть немой. Не дал Бог его устам умения говорить, а ушам слышать так, как мы с тобой говорим да слышим. Зато другим даром наделил, простым людям не доступным и не ведомым.

— Что за дар такой? — спросил я.

А священник не ответил мне, лишь глянул куда-то поверх церковного купола, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца, перекрестился и побрел в задумчивости на задний двор.

Я так и не понял, что имел в виду отец Никодим. Но шибко захотелось снова взглянуть в Савоськины глаза, только не смог преодолеть неизвестно откуда поселившуюся во мне робость. Вскинул торбу с тетрадками на плечо и побежал стремглав по весенней грязи напрямик через пустырь к мельнице. Ворвавшись в дневную мельничную полутьму, прям с порога выпалил поразившую меня новость:

— Батя! Слышь, батя! А Савоська-то наш — глухонемой!

15

— Ох, не приживется у нас этот немой.

— Чужак, он и есть чужак. Иноземец, не наших кровей.

— К большевикам прибился — значит, безбожник, а безбожнику не место у нас.

— Да, да сама видела, вот те крест, как стрельнет очами синими, так лампады в церкви гаснут.

— Никодим-то наш давно бы его прогнал, да уж больно красных боится. Застращал его комиссар ихний.

Чего только не мололи злые бабьи языки у колодца. Наполнялись ведра колодезной водой и разносились по домам разом с бабскими сплетнями. Хоть и далеки были эти кривотолки от правды непомерно, но верил в них люд дремучий, неграмотный. Дошло до того, что явилась к отцу Никодиму на утро апосля Ивана Купалы сельская делегация: старуха Никипелиха с косоглазой сутулой дочкой, одноногий георгиевский кавалер, сизоносый пьяница Семен Бучилов, две рябые толстенные тетки с дальнего хутора (запамятовал, как их звали) да придурковатый переросток Митька — сынок хозяина рыбной артели Демьяна Кобылина. Вокруг делегации быстро собралась толпа зевак.

— Гони мальца, Никодим! От лукавого он, — хрипло, с надрывом орал под окном поповского дома пьяница Бучилов.

— Гони его, демона! Скверна черная по селу от него расползается, — вторила ему старуха Никипелиха.

— Ату его! Ату! — чему-то радовался и ржал, как жеребец, придурок Митька.

Отец Никодим в старенькой застиранной рясе стоял на крыльце и хмуро из-под лохматых смолянистых бровей глядел на эту безумную вакханалию.

Только он разомкнул свои уста, чтобы что-то сказать в ответ безумцам, как, распихивая толпу к церквушке, подбежал и замер у крыльца кузнец дядька Матвей. Его густая черная борода была всколочена, глаза горели безумным горем, босые ноги кровянились свежими ссадинами.

— Помогите, люди добрые, Христом Богом молю! Ой, беда-то какая! Ой, беда!

Матвей закрыл лицо своими широкими заскорузлыми ладонями и забился в рыданиях. Уж два годочка минуло, как он овдовел и растил в одиночку двух дочек пяти и восьми лет от роду. И растил исправно, содержал семью, работая не покладая рук, пил только по праздникам и то в меру. Девчушки его гляделись здоровенькими, ухоженными да мордатенькими.

Толпа расступилась, образовав окрест рыдальца неровный круг. Отец Никодим спустился к нему по ступеням и легонько приобнял за могучие плечи.

— Чего ревешь, как баба. Поведай людям, что за беда в твой дом пришла. Чай не чужие, поможем.

Кузнец открыл опухшее от слез, почерневшее от горя лицо и дрожащим голосом сипло проблеял:

— Машутка моя младшенькая в лесу затерялася… Пошла поутру с детворой в лес по ягоды… Старшая Грунька проворонила, дура… Обыскались мы, все силы порастратили… Стемнеет — задерут ее звери дикие…

— Чую я! — истошно заорала Никипелиха. — Чую! От ирода этого лучезарного беда пришла! Он наворожил!

— Заткнись ты, скудоумка старая, — осадил старуху отец Никодим и, уже обращаясь к окружающим, громко, словно командуя полком, зычно прокричал: — Бегите по хатам, собирайте мужиков! А ты, Митька, лети во всю прыть к пожарным, зови их! Да факела! Факела пусть вяжут! Бочка дегтя у Пантелея-лодочника на пристани имеется!

16