Далёкая песня дождя

Лиза, полноватая шатенка средних лет с круглым курносым лицом и короткой стрижкой «под мальчика» отвлеклась от своего занятия, оценивающе прошлась беглым взглядом по моей нескладной фигуре, удовлетворенно хмыкнула и неожиданно звонким «сопрано» произнесла:

— Все съест, я проконтролирую.

Я сразу же поверил этой незнакомой, но вызывающей доверие особе.

— Вы скажите, чтобы не старалась вставать, ей же нельзя, — Лиза, наверное, еще не знала, как зовут мою маму. — Ночью она умудрилась каким-то образом доползти до туалета, вовремя я проснулась…

Мама с укоризной посмотрела на соседку, ничего не ответила и озарила меня вымученной улыбкой и любящим взглядом.

В палату принесли обед: борщ со сметаной, рис с довольно аппетитной котлетой и компот из сухофруктов. Мама попросила попоить ее компотом, от остального отказалась. Она не стала, как я ожидал, расспрашивать о моих делах (видно, здорово измотала ее болезнь), лишь обратилась с просьбой принести в следующий раз книгу потолще и попрощалась. Она всегда такая, моя мама — что бы ни случилось, старается не раскисать и не позволяет даже самой трудной ситуации брать над собой верх. Еще она не любит всяческих сюсюканий, в смысле — излишних бессмысленных нежностей, поэтому сразу же убрала свою узкую холодную ладошку, когда я в порыве сострадания попытался согреть ее в своей руке.

Выйдя из палаты в коридор, я услышал нестройный звон посуды, доносившийся из столовой. В опустевшем нешироком проходе не было ни больных, ни посетителей, лишь маленькая сгорбленная старушка, в длинном не по росту больничном халате, держась за стену белой сухонькой ручкой, черепашьими шажками следовала в неизвестном мне направлении.

— Вам помочь? — спросил я, стараясь ободрить ее сочувствующим взглядом.

— Не мешайте! Я тренируюсь! — неожиданно резко ответила бабушка.

Тогда я еще не мог знать, что через две недели моя мама также изо дня в день с удивительным упорством будет семенить крохотными нестройными шажками вдоль стенки, и я буду внимательно придерживать ее под локоток, трепетно и осторожно, словно бесценный хрустальный кувшин за хрупкую ручку. А еще через две недели она пойдет, пойдет уверенно без тросточки, чем повергнет в состояние восхищения весь медицинский персонал отделения и, прежде всего, оперировавшего ее нейрохирурга — светилу медицины, доктора наук. И еще семь лет упорно, то в изнеможении падая, то, собирая волю и последние силы в кулак и снова поднимаясь, мама будет сражаться с коварной болезнью, пока не исчерпает последние крохи жизненной энергии, и тихо уйдет с прощальной улыбкой на филигранно выкрашенных розовой помадой губах.

Но это будет позже. А пока я, оставив «тренирующуюся» старушку у бескрайней коридорной стены, шагнул в мягкую полутьму просторной кабины лифта «для ходячих». Там уже находились два пассажира. Ближе к входу с пухлой папкой под мышкой стояла стройная миловидная женщина, кареглазая и черноволосая. Прочитав на бейдже: «Фридман Фаина Наумовна, завотделением», непроизвольно задержался на ее узком, немного скуластом лице: интересно, что таится за этим отрешенным усталым выражением карих глаз? Мысли о безнадежном больном? «Подвисшая» кандидатская? Сын двоечник? Или просто желание недельку отоспаться, отдохнуть от непрерывных дежурств и, наконец, сходить с семьей в зоопарк? Я никогда не узнаю об этом. А женщина, видно, почувствовав мои взгляд, пристально в упор посмотрела мне в лицо, потом оценила всего с ног до макушки и снова вернулась к своим невеселым размышлениям. Все ясно: как мужчина я ей неинтересен, а до уровня пациента, слава Богу, не дотягиваю. Второй пассажир лифта, по виду из числа посетителей, с первого «прочтения» чем-то смахивал на американского киноактера Брюса Уиллиса. Даже не формой лица, не высоким лбом и волевым подбородком. Он походил на «крепкого орешка» уверенным, спокойным и одновременно внимательным ко всему взглядом. И в этом взгляде читались, терзающие душу страдания и глубокая забота, вероятно, о ком-то близком, оставленном на том самом седьмом этаже. Кто там у него? Жена? Любимая девушка? Мама? Для меня это не столь важно, а для него… Я почему-то кивнул «Брюсу Уиллису» и он ответил тем же.

Створки лифта начали движение к центру, когда в кабину тяжелой неспешной поступью вошел пожилой, но крепкий еще мужчина с густой шевелюрой прилежно расчесанных седых волос. Обесцвеченные временем глаза в обрамлении паутинок морщин выдавали в нем часто смеющегося человека. Простенький спортивный костюм не делал его моложе, а деревянная тросточка, на которую он тяжело опирался, совсем не сочеталась с этим, почему-то привычным для больничных пациентов, одеянием. Его тусклый уходящий взгляд был одновременно наполнен радостью прошлой жизни, нынешней мукой заболевшего и робкой надеждой на выздоровление.