Далёкая песня дождя

Все началось с того, что я влюбился в Таньку. Дабы у читателя не возникло нежелательное для меня чувство недоверия к описываемым здесь сейчас и испытываемым мною тогда возвышенным чувствам, подчеркну, что все это случилось в далеком 1981 году, когда автору этих строк только-только исполнилось шестнадцать. Итак, я влюбился в Таньку Бурцеву. Танька слыла первой красавицей на всем нашем компактном, но безмерно талантливом, потоке. Она была так же невероятно красива, как и невероятно глупа. Преподаватели ставили ей слабенькие «тройки» за растерянное молчание у доски, украшенное томным с поволокой взглядом громадных голубых глаз и загадочной инопланетной улыбкой полных, бурлящих молодой кровью, губ. Только излишне принципиальная учительница математики Полина Наумовна Апельсин после изощренной Танькиной пытки у доски с неподдельным возмущением оглашала объективную оценку, с которой поспорить было трудно:

— Двойка, Бурцева! — и задавала нерадивой ученице очередной завершающий пытку уничижительный вопрос, — и откуда у вас, Бурцева, такая вопиющая нелюбовь к математике?

Я знал решение этой задачки. Нелюбовь была обычным состоянием Таньки. Она не любила учиться, и потому не могла любить ни один из предметов нашей учебной программы, за исключением живописи и рисунка (там она была всегда на высоте). И вообще, она не любила ничего и никого, кроме себя. Не подумайте, что я так меркантильно и жестоко мщу строптивой Таньке за безразличное отношение ко мне.

Очередную неудержимую волну моей слепой любви к этой холодной и глупой красавице вызвал вердикт закадычного дружка Сереги, сформулированный по итогам скрупулезного осмотра предмета этой самой любви с пункта наблюдения за низеньким кованым заборчиком, опоясывающим по периметру нашу художественную «хабзу». Серега учился в лесотехникуме на технолога мебельного производства и частенько заглядывал ко мне в «художку», чтобы после занятий вместе вкусить сливочного мороженого (в то счастливое время мы еще не употребляли коньяк), заглянув в кафе «Айсберг», «смотаться» в киношку на очередной авральный показ штатовского или французского бестселлера, послушать рок или при отсутствии ясных планов бесцельно пошляться по городу.

Танька в плотно обтягивающей ее высокую грудь белой футболке и синих спортивных штанах, также плотно прилегающих к длинным стройным ногам и широким округлым бедрам, лениво тащилась за наяривающей круги по стадиону нашей учебной группой.

— Классная чувиха (это обозначение особы женского пола было жутко популярным и общеупотребимым среди молодежи в те годы), — Серега звучно проглотил внезапно набежавшую слюну и произнес довольно обидную для меня фразу: — Но ты же понимаешь, что эта красотулька не для тебя? — обида захлестнула мою и без того израненную любовными муками душу. — Лучше обрати внимание на ту кривоногую худышку, довольно занятный экземпляр, — и ткнул пальцем на ковыляющую мимо ленинградку Людку Гребешкову.

При том, что он был ужасный врун и фантазер, именно мне, как лучшему другу, Серега в своем беспросветном вранье великодушно выделял чайную ложечку правды, даже если я в этом нисколечко не нуждался. Я, конечно же, ценил такое суровое, но правдивое отношение к моим жизненным переживаниям, но все же иногда злился на друга за «вопиющую необъективность» в оценках моих умозаключений и поступков.

— Та-а-ак, — Серега вдруг принял вид североамериканского индейца, узревшего среди безлюдной прерии прекрасного неоседланного мустанга, — а это что за штучка? — зорким орлиный взором преданного ученика Чингачгука он уперся в Танькину подружку Натаху, чуток опередившую ленивую Бурцеву на финише километровой дистанции. Долговязая, но довольно симпатичная Натаха Гусева по кличке Микки (она чем-то походила на популярного героя американских комиксов Микки Мауса), в отличие от своей замкнутой подруги, была для всей нашей учебной группы рубахой-парнем, а ко мне почему-то питала какие-то нежные чувства, или мне это только казалось. К примеру, на недавней дискотеке, разгоряченная рок-н-роллом, прямо под зеркальным потолочным шаром Микки стиснула меня в своих неожиданно мощных объятьях и сильно, так что свело челюсть, чмокнула в щеку. Нет, определенно, она в меня втюрилась! Но я не питал к Натахе никаких чувств, прежде всего, потому что твердо решил всю жизнь любить красивую дуру Таньку Бурцеву.[42]