Далекие огни

— Да, Дементьев, а я думал — врешь ты, — снова заговорил он. — Думаю — что такое? А оно, брат-хлопчик, врать в этом деле надо. Об этом никогда никому не говори правды, потому время для правды пока не пришло. Да и молодой ты еще — не связывайся с этим делом. Они, эти люди, вроде Ковригина, на каждом шагу разговаривают с тобой, в глаза тебе смотрят. Слушаешь ты их, слушаешь и вдруг — бац кого-нибудь из начальства по морде. А либо про царя что-нибудь завернешь такое, — вроде, мол, царя надо на телеграфном столбе за ноги подвесить. Говоришь ты это самое, а синеголовый индюк тут как тут, рядом стоит — пожалуйте бриться! Ну, и побреют, а то и башку срежут начисто. Нет, хлопчик, не нужно это тебе. Наше дело, Дементьев, служить! Да.

Данила легонько потрогал струны гитары.

— И про вагон-микст забудь. Пускай себе катит в Сибирь, не наше это дело.

Володя перелистывал «Кобзаря». Данила продолжал:

— Я, брат-хлопчик, в твои годы ни о чем не думал, а ты уже и в казематку попал. Все это чепуха, конечно. Индюки, они, брат, до каждого новенького цепляются, как пиявки, уж я знаю. Дела там всякие заводят, а раз дело завели — всю жизнь, как на крючке, будешь висеть.

Помолчав, Данила добавил:

— Ты больше о своих похождениях никому не говори. Замок на зубы — и молчи. Пока не узнаешь человека, не болтай. А со мной говори, не бойся. — Данила загадочно подмигнул, повесил на гвоздь гитару.

— Жалко Ковригина? — вдруг спросил он усмехаясь.

— Жалко, — тихо ответил Володя. — Хороший, добрый человек.

— С жалости к обиженному человеку все и начинается, хлопчик. Иногда как схватит за сердце, так бы и взял за горло обидчика. А сколько их, обиженных, на земле, а? Не нам с тобой считать. Другие найдутся, подсчитают. Но ты запомни: жалости одной мало, а нужна злость. Только не такая, как у нашего начальника Зеленицына. От злости человек тверже делается и смелее, понял? А теперь будь здоров. Скоро поезд — надо собираться.

Данила подтолкнул Володю к двери.

— Надолго уезжаете?

— На десять дней, хлопчик. Подмену мне прислали, чтобы я домашние дела устроил. А потом опять приеду на эту Камчатку. Только Люсечку свою сюда не повезу. Горло перерву контролеру-механику, а добьюсь перевода в Подгорск. И заживем мы с ней, эх! Ты знаешь, хлопчик, я и в карты перестал играть. Ей богу.

— Значит, купили фату и кольцо?

— Купил, хлопчик. Венчались мы с ней при полном артикуле. Все было. Свечи по полтиннику, шафера, цветы. Даже сантуринское пили. Здорово, а?

Данила самодовольно улыбнулся. Володе стало весело. Чужая радость заразила и его.

— А твоя барышня как? — подмигнул Данила и обнял Володю. — Письма получаешь, а?

Володя покраснел, замялся.

— Ах ты, друзилинский деловод! Кто же она, а?

— Дорожного мастера дочь, Антипы Григорьевича Полуянова… Зина… — откровенно сознался Володя и спохватился, но было уже поздно.

Добавил тихо:

— Гимназистка, учится в Подгорске.

— Знаю, — кивнул Кондрашов. — Ловкая барышня. Она, наверно, и не смотрит на тебя.

— Почему не смотрит? — обиделся Володя. — Мы поклялись друг другу в любви.

— В любви? Ох-ха-ха! Ну, и чудак!.. Ну валяй, валяй. Только не женись смотри, подрасти немножко.

— Я не для женитьбы, — окончательно смешался Володя.

— Забавный ты парень, — засмеялся Кондрашов. — Ну, я поеду. До свиданья, хлопчик…

…Ночью Володю разбудил странный, тревожный шум. Во дворе казармы раздавались торопливые шаги, сердитые голоса. Где-то с оглушительным стуком захлопнулась дверь. Затем мимо окна пробежал кто-то грузный.

В квартире мастера, расположенной рядом с конторкой, слышались приглушенные голоса и шаги. За окном метался красноватый свет фонаря, трепетно-быстрые его отблески скользили по стенам конторы.

Володя вскочил с сундука, прижался щекой к стеклу. Было очень темно, и он ничего не видел, кроме лихорадочно мигающих фонарных отсветов, но чувствовал, — происходит что-то необычное, страшное. Вдруг дверь конторки задрожала от тяжелого удара.

— Владимир, открой! — услышал Володя голос Друзилина.

Откинул задвижку и отшатнулся — его ослепил свет двух фонарей, направленных на него двумя жандармами. Они ввалились в конторку, — огромные, мокрые, пахнущие холодным осенним дождем. С их длинных серых шинелей, с мохнатых бровей и усов стекала вода. Выпачканные в грязи ножны шашек бились по голенищам сапог.

Пока жандармы тыкали дулами маузеров под стол и за сундук, Константин Павлович стоял с мертвецки бледным лицом. Нижняя губа его отвисла, опущенные руки тряслись. Он был в одном белье, в накинутой на плечи бекеше.

— Господа, это же… моя конторка. Здесь ничего не может быть, — услышал Володя какой-то замогильный голос мастера.

— Помолчите, уважаемый, — резко посоветовал ему плоский, как доска, высокий жандарм.

Только теперь Володя заметил, что погоны у них были какие-то особенные — черные с серебряной окантовкой; таких не было у железнодорожной стражи.

Сбросив на пол постель Володи, высокий и тощий охранник открыл крышку сундука. Там лежали только чистые бланки и конторские книги. Жандарм сердито захлопнул крышку, толкнул Володю в грудь дулом огромного револьвера.

— Это кто?