Далекий дом

— А чудится мне, ошибся ты в счете. И я вместе с тобой. Жеребец-то твой как раз и обработал двадцать кобыл, чуешь? Сивуха как раз и была двадцатая…

Хемет не ответил. Он понимал, что пастух щадит его, жалеет жеребца, и ему было стыдно. «Но ведь, если рассудить, — подумал он, — из-за этой упрямицы все пропадет: в сельсовете не дадут справку, и все эти дни окажутся потраченными напрасно».

— Так двадцатая ли, — проговорил он, — то есть, я говорю, Сивуха-то двадцатая ли была?

Тут пастух закричал:

— Забирай свово жеребца! Ступай, ступай… скажи в Совете: мол, как раз двадцатую кобылу обработал коняга, мол, Петра подтвердит. Иди!

Хемет молча пошел из колка и, поймав коня, надел на него уздечку и повел к дороге. Но, сделав несколько шагов, он обернулся и спросил:

— Не слыхал, на Коелинских песках все бурят?

— Да говорят, — ответил пастух, отвязывая гнедую и сильно стегая ее концом аркана.

«Надо завернуть туда, — подумал Хемет, — если вдруг они надумают в город ехать, так чтобы ехать не порожнему».

Опять ему стало стыдно, и, злобно, горестно оговаривая себя и всю эту затею разными нехорошими словами, он под конец сказал себе: «Ты, братец, так далеко зашел, что уже нечего стыдиться. Уж хлебнул позора, так лишний глоток ничего не будет значить».

В тот же час, взяв в сельсовете справку, он запряг коня и поехал на Коелинские пески — там с начала мая буровики искали воду.

2

Они начинали на рассвете и работали не переставая дотемна — так изо дня в день вот уже второй месяц, спеша хоть на день, на два опередить нашествие суховеев.

— Еще чуток, братики, еще самую малость, — говорил Каромцев подвозчикам и рабочим, изнывшим от зноя и однообразия жизни в степи. — Вот до суховеев поработаем и поворотим оглобли в город.

Но вот уж и первое дыхание суховеев обвеяло их, а все так же подымались они на заре, и длинная вереница повозок, переваливаясь на песчаных бурунах, трогалась к займищам, а Каромцев и его помощник по земотделу Якуб шли к краю песчаного поля, взрытого рядами борозд и засаженного долгими черствыми хлыстами шелюги. Они смотрели вдаль, и до самого горизонта была взрытая песчаная полоса.

— А ежели бы не шестнадцать подводчиков, а, к примеру, сорок, — говорил вожделенно Каромцев, — так мы бы всю Коелу засадили шелюгой, чтобы проклятые пески так и полегли намертво!

— И без того много сделали, — отвечал Якуб, взбрасывая длинную мускулистую руку и как бы окидывая ею песчаное, в бороздах поле.

— Еще больше не сделано, — со вздохом говорил Каромцев и глядел в сторону займища, куда ушла вереница повозок.

Вскоре, в первых золотистых лучах солнца, показывалась головная подвода; высоко груженная хлыстами, она подымалась на взгорье, а за нею — вторая, третья, возы колебались на бело-синем фоне с легкостью перекати-поля.

Хлысты сбрасывались вдоль по полю, где должна была пройти борозда, подводчики распрягали лошадей, а Якуб с рабочим Епишевым брали двух коняг и запрягали их в плуги. И — начиналось! Якуб вел борозду, а подводчики двигались следом и легонько втыкали в бока свежей борозды хлысты комлями, присыпали середину хлыста и притаптывали ногой. А Епишев, поотстав, вел свою борозду рядышком, заваливая первую. Сперва Каромцев наблюдал работу, потом и сам он становился в ряд с подводчиками и втыкал хлысты, присыпал песком и придавливал негнущейся ногой. И скоро начинало только мелькать перед глазами: как плывут сизые струи воздуха, всхрапывает лошадь, и мокрота от ее губ вспыхивает множеством блестков цветосмеси, нарушая монотонное течение сизых струй, ломая их ножевое сверкание. Он слышал запах дегтя и конского и человечьего пота, ощущал на голой спине режущие прикосновения жаркой пыли и то, как ветер охлаждает потное лицо и тут же обжигает его горячей волной.

— Вы бы передохнули малость, Михаил Егорьевич, — слышал он голос Якуба. Ткнув комлем в борозду хлыст и придавив напоследок ногой, он оставался на месте и минуту-другую смотрел еще, как удаляется Якуб, склонясь над плугом, и мерно, скучно сгибаются и разгибаются фигуры подводчиков. Затем он шел к палатке, в тень.

Он думал об этой черствой, неприютной земле, о работе, которой хватит на долгие годы, прежде чем она станет плодоносной, о странной и счастливой своей судьбе.

В апреле 1922 года бывший уездный продкомиссар поехал на Дальний Восток, где еще шла гражданская война, там был дважды ранен, в голову и в ногу. Полгода провалявшись в госпиталях, он месяц почти добирался до родных мест, с полгода еще лечился в городочке и, наконец, назначен был заведовать земотделом М.-Городского округа.

Округ вобрал в свои границы и прежний М.-Городской уезд и еще огромные пространства — от лесостепных ландшафтов через сухие жаркие степи до глинистых и песчаных полупустынь. Всем, что относилось к земле с ее злаками, пашнями, пастбищами, водой, живностью, дикой и прирученной, обязан был заниматься Михаил Егорьевич.