Далекий дом

Через минуту они шли с учителем по переулку мимо густых акаций в палисадниках, и он что-то рассказывал оживленным и как бы посветлевшим голосом — может быть, о прежних своих геройствах или, наоборот, о том, что никакого геройства сегодня он не совершил, а все это привычно для него и обыкновенно. И учитель кивал простоволосой головой, а он все вдохновеннее рассказывал и размахивал рукой, в которой он небрежно, за тряпичные завязки держал изрядно помятую шапку. Солнечный жар застревал в густых акациях и там остужался хотя и слабым ветерком, пыль покорно лежала на дороге, я он чувствовал себя так свободно, живо и обновление, недавнее угрюмое колыхание пыли и как бы гремящие голоса над базарной площадью казались ему чем-то давним, дальним. И тут учитель спросил:

— А как же шапка?.. Тебя, наверно, ждет отец? Или, может быть, ты уже один ходишь на базар?..

— Нет, нет! — почти крикнул он. — Не один, я не один хожу!

И после этого ему оставалось только повернуть назад и бежать к заборчику под навесом, где сидел отец, раскрыв перед собой фанерный чемодан с шапками.

А когда он стал старше, отец усаживал его за шитье, как усаживал делать уроки. И хотя отец не приказывал, а если бы он удрал, то не стал бы возвращать его за нары, над которыми сам он корпел, все равно Якубу чудилось насилие. Он сжимал зубы и чувствовал мучительную затверделость на скулах, когда отец говаривал: «Что за мужчина, который в четырнадцать лет не умеет держать иглу в руке!» Говоря так, отец поглаживал овчинный отрезок, а Якуб молчал и только часто дышал, плотно сомкнув зубы, и запах овчины казался ему ядовитым. Он до того невзлюбил этот запах, что до самых морозов упрямо ходил в картузишке, пока наконец мать не нахлобучивала силой овчинную шапку.

Отец слишком гордился своим ремеслом и торговлишкой, чтобы поверить, как все это чуждо его отпрыску. Он, пожалуй, и мысли не допускал о небрежении к своему ремеслу — недавний ломовой извозчик, он наконец-то получил возможность шить шапки и гордыней своей вознесен был высоко над всеми извозчиками, маклерами, тряпичниками. Пока сын учился сперва в медресе, а потом в новой школе, он не интересовался им. Только позже, когда сын превратился в рослого и сильного подростка, он стал тяготиться его учебой, как будто его самого заставляли учить буквы и писать. Он сказал сыну: «Хватит!» — когда тот закончил семилетку, но, видно, время было упущено (так он подумал, ни о чем ином он и не мог подумать!) — сын так упорно, с таким неистовством отказывался от шитья шапок, что отец загоревал.

Якуб видел его непритворные страдания и страдал сам, он ничем не мог помочь отцу, он только думал, куда бы уехать, скрыться из городочка, чтобы издалека писать утешительные письма, если, конечно, письма в силах были успокоить отца. Но куда, сейчас-то куда? Вот закончит техникум или профтехшколу. Да, да, лучше профтехшколу, это побыстрей будет, и тогда — прощай, городок!

Тут отец неожиданно вмешался в его дела, из чего можно было предположить, что он не был безразличен к судьбе сына, даже если бы тот и проклял навсегда ремесло шапочника.

Он дал сыну совет, то есть он сперва спустился в погреб, принес оттуда горшочек с топленым маслом и сказал, что Якубу надо идти к директору техникума и сказать, как велико его желание учиться. Не в профтехшколе, а в техникуме!..

И он, обрадованный, но ничего сумасбродного не подозревающий в своем действии, явился к директору техникума Кальметеву. «Здравствуйте», — сказал он и протянул директору горшочек. Пока тот молчал ошеломленно, Якуб поставил горшочек на стол, а затем вынул из кармана свидетельство об окончании семилетки. Кальметев рассмеялся и вернул ему горшочек с маслом. На первом же экзамене он провалился — то ли переволновался, то ли не знал — и опять явился к директору с тем горшочком. «Я не прошел испытания, — сказал он дрожащим голосом, — но учиться желание большое. Не откажите принять, масло очень хорошее, домашнее». Кальметев опять рассмеялся и велел, чтобы его зачислили на случай отсева.

Про тот случай с топленым маслом он никому не проболтался, он и за Кальметева мог бы поручиться. Но почему же соседские парни, а потом и техникумовская братва поддразнивала его? Он бросался с кулаками на каждого такого шутника, пока, наконец, ему не пришло в голову, что сам же отец и похвастался: какой, мол, верный совет дал своему отпрыску! И вся его обида и злость обратились против отца. Не думает ли он, что Якуб и впредь будет послушно следовать его советам, не кажется ли ему, горделивому кустарю, что сын его в чем-то похож на него самого?