Далекий дом

«Не спит Каромцев, — думал он. — Давно мы с ним не видались». — И он сильнее подгонял коня, как будто боялся, что повернет обратно к табору, где бурильщики и Каромцев, наверно, еще не спят и разговаривают о том, о сем, как, бывало, и они в свое время разговаривали. Он гнал и гнал коня.

«Какой стыд! — думал он. — Какой стыд! До чего ты дожил, Хемет, дурья твоя голова…»

В Челябинск Каромцев решил пока не ездить. Он продиктовал машинистке письмо, сочиненное им в Управление копей и стал перечитывать его. Тут на пороге стал Якуб и заговорил, помахивая бумажкой в руке:

— Поглядите, какую справку привез нам один владелец жеребца, — в глазах его был яркий блеск, примета недавнего веселого и беспощадного смеха. — Стало быть, его жеребец, как это видно из справки, покрыл ровно двадцать крестьянских лошадок! Ему, значит, полагается премия и освобождение от сельхозналога…

Каромцев нахмурился и протянул руку за бумажкой.

— Кто такой! Что за справка?

— Да все его знают, — улыбаясь, Якуб подал ему бумажку. — Лошадник Хемет. Всю жизнь мечтал разбогатеть. Рассказывают, держал верблюдов и хотел открыть торговлю шерстью. Да на животин этих мор напал, все подохли. А теперь вот новым промыслом занялся. Если, конечно, к осени этот его жеребец еще двадцать кобыл…

— Я знал одного лошадника по имени Хемет, — сказал Каромцев, — если только тот…

— Да как же не тот! — воскликнул Якуб. — Он и есть, единственный!

И тут Каромцев пристально посмотрел на своего помощника и спросил:

— Надеюсь, ты не хохотал ему в лицо, этому лошаднику?

— Нет, — сказал Якуб. — Он был злой, как черт.

3

Сам он озлился, как черт, когда увидел лошадника с бумажкой в руке. Он протянул руку, почти не глядя на посетителя, и рука повисела в пустоте несколько лишних мгновений, так что он удивленно глянул на лошадника, а затем, покраснев, приподнялся над столом, чтобы дотянуться до бумажки. Проклятый лошадник, он не шагнул лишнего полшага и вынудил Якуба подняться!

А прочитав бумажку, он рассмеялся веселым беспощадным смехом и опять глянул перед собой. Но лошадника не было на прежнем месте, он сидел на диване у боковой стены, держа в одной руке кнут, а другою поглаживая кожаный круглый валик дивана. Спокойствие и бесстрастное ожидание лошадника не остановило, а как бы еще более возбудило в нем веселое и злобное чувство — теперь он, продолжая смеяться, глядел на него беспощадными, почти карающими глазами.

И тут лошадник поднялся, перехватил кнут из руки в руку и сказал ровным глуховатым голосом:

— Я зайду через день, — и вышел спокойным шагом из кабинета, мягко, невозмутимо прикрыв за собой дверь.

«Он меня ни во что не ставит! — уязвленно подумал Якуб. — Конечно, если хоть раз он видел, как я бегаю по базару, крича: шапку, а кому шапку!»

И он увидел яркий день, точнее, боренье яркого дня с сумеречной пылью, качающейся над базарной площадью, и услышал храпенье лошадей и мычанье волов, хриплые голоса торговцев и покупателей. И увидел себя, худого, дочерна загорелого мальчонку, с глазами, расширенными от наркотических запахов пота, кожи, конской и воловьей мочи, тут же превращающейся в ядовитый пар на знойном солнце. И услышал свой писклявый отчаянный голос: я продаю шапку, кому шапку!..

Однажды, когда очумелый от восторга и отчаяния несся с высоко поднятой над головой шапкой, он был остановлен учителем Кайбышевым. Печальный и ласковый Кайбышев только спросил, приготовил ли он уроки, и, погладив его по голове, пошел своей дорогой, а он, вмиг остывший и уставший, двинулся за ним, хоронясь за фургоны и огромные кули с мукой, шапку обеими руками держа за спиной. Он не мог бы сказать, зачем он следит за учителем. Но он следил, как тот приценивается к каким-то товарам, отходит от одного и останавливается возле другого торговца, пока наконец в руке учителя не оказались желтые кожаные перчатки. Он заплатил деньги, рассеянным движением сунул перчатки в карман пиджака и пошел вон с толкучки.

А он — он как будто знал! — не повернул назад, а прошел еще несколько шагов и вскоре же увидел, как мальчишка чуть постарше его, как бы взяв след, с собачьей чуткостью стал преследовать учителя. Некий водоворот из людских тел образовался почти на выходе из базара, и учитель Кайбышев оказался посредине толчеи, его простоволосая голова виднелась над копошением, а юркий преследователь, конечно, нырнул в гущу. И он побежал туда, ударился о черствые тела, втиснулся, вломился в толпу в тот самый миг, когда перчатки Кайбышева были уже в руках у мальчишки. Он кинулся на вора, ухватил его за ворот рубашки, закричал, завопил, и в голосе его были испуг и торжество. Он еще держал вора за воротник, а шапкой колотил его по лицу, когда учитель выхватил свои перчатки, сунул их обратно в карман тем же неосторожным, наплевательским движением.

— Будет, будет, — услышал он печальный и ласковый голос Кайбышева, и руки его упали, и голова склонилась как бы покаянно, и он увидел пыльные избитые башмаки учителя, и запечатленная пыль на них отдавала тусклым ласковым свечением.