Далеко ли до Чукотки?

— До петрова — тихо было. Маленько вздохнули. А сейчас Сатунин хозяевует. От вас отдыхает. Так что нельзя туда. — Помолчав, добавляет нехотя: — Хлеб есть. Слезай, однако. Поешь. Оголодали ваши небось в Каратыке.

Сергуня вспыхивает:

— Пошто в Каратыке?! — и чувствует, как лицо заливается жаром, как напряженно сжимается тело.

Фирс усмехается:

— Откудова ж тебе быть? Хитрость невелика. Там место укромное, божья пазуха. Где тут еще схоронишься? — И, кивнув на ведро, вдруг разрешает — Ладно. Слезай и дой. Да помалу. И от разных коров, — он затягивается, дымит через нос. — Довезешь, поди, не прокиснет. От Смородина, скажешь, парное. И мешок скидавай. Завтра я снова пасу. Могу хлеба принесть.

Скрипнув дужкой ведра, Сергуня ерзает на потнике, не решается. Лошадь неспокойно переминается, трясет головой.

— Опасаисси? — усмехается Фирс. — Тоже верно… А ты надейся. Выбора тебе нет. — И добавляет: — Один я тут, народ на покосе. Дой, покудова можно.

Подумав, Сергуня кидает ему мешок. Тот цепко ловит и вдруг оглядывается на хруст в кустах. Увидев рыжую телку, сердито отходит на вольное место и с оттяжкой, красиво бьет кнутом по траве. Резкий, как выстрел, звук гулко катится по лощине, многократно хлопает в сопках и наконец далеко-далеко замирает. Лошадь дергается, прядает ушами. А Фирс не спеша идет с мешком прочь по луговине, закинув за плечо кнутовище и волоча за собой длинный бич.

Молоко смачно вжикает белой струей, поднимает мягкую шапку пены. Сергуня, сидя под брюхом коровы, зажав в худых коленях ведро, быстро доит, твердит ласковым полушепотом, как твердила когда-то мать: «Мòлики… Мòлики…» Корова, чуя что-то чужое, неладное, встала с трудом, с уговорами и сейчас резко машет хвостом, подрагивает кожей на крутых боках, то и дело переступает. «Ах, язви те… Все балуешь? — сердится парень и на корточках тянется следом: — Стой… Молики, молики…» — пена растет в ведре, как опара. Колени чувствуют живое тепло, в нос ударяет парной сладкий дух молока, сразу напоминающий о деревне, о теплой поскотине, о материнских руках, о том, чего для Сергуни давно уже не существует. Ему хочется наклониться, прильнуть к ведру и, пачкая щеки и нос нежными пузырьками тающей пены, пить и пить, не отрываясь, наполняясь теплом и как бы возвращая себе что-то сладкое и забытое. Но он доит, торопится, поочередно тянет розовые соски, и подрагивает под руками мягкое белое вымя в тугих жилах под мелкой гладкою шерсткой.

Выстрел громыхнул гулко, словно удар бича. И в тот же момент Сергуня увидел белую струю молока, хлестнувшую из стенки ведра прямо в зелень травы. Первым было желание сразу прикрыть дыру ладонью. Но в ту же секунду, бросив ведро, отскочил, метнулся в сторону. И, пригибаясь, хоронясь за коров, бросился к чаще, где у пихты оставил привязанную лошадь. В испуге шарахнулись, дурно заорали овцы. Поднялись, побежали коровы. А он метался меж ними, и одна только мысль — добежать до лошади, вскочить в седло — билась в сознании, как на конце иглы. Чаша — вот она, совсем уже близко, осталось рукой подать. Но из кустов навстречу вдруг грохнул еще один выстрел, потом еще и еще. Храпя, тяжело осев на передние ноги, перед ним повалилась корова. И он сразу понял, что это — все, что теперь ему — крышка. Казалось, что бесконечно долго бежит он обратно к ручью по яркому лугу, по желтым цветочкам, не чувствуя тела, мелькая босыми пятками. И долго, настойчиво, как во сне, слышит гулкий, дробный топот сапог по земле… Потом его ловили в чаще, в густом олешнике, травили, как зайца, с криками, с бранью ломясь по кустам. В криках он различил голос старосты Чуркина, хриплый, азартный. Вконец исхлестанный, исцарапанный, парнишка метался из стороны в сторону, задыхаясь, упрямо твердил про себя: «Сволочь!.. Сволочь! Какая же сволочь…» Он ненавидел Смородина! Он презирал его! И себя презирал и был готов разодрать зубами за дурью свою башку, за доверчивость. «Продал, сволочь… Все-таки продал…» Злая, слепая ненависть и мальчишеское отчаяние, беспомощность колотились во всем его маленьком существе. Он задыхался, захлебывался, пока сзади не навалились с сопеньем, не примяли к колкой земле, не ударили чем-то тяжелым по голове…

— А Фирс, он был ни при чем, — в раздумье, по-стариковски вслух произнес Сергуня и отстранился от горячей плиты, потер сухие ладони.

Сразу же кто-то отозвался:

— Ладно, дед, хватит тебе ворчать. Садись лучше в очко. Без тебя игры нет.

За столом оживленно играли. Борька Котарев с рыжим роскошным чубом, навалясь животом на край стола, с удивительной ловкостью тасовал затертые пухлые карты. Генка Смородин уже напился чаю и мыл стаканы под рукомойником. Длинный серый свитер обвисал на тонкой его фигуре, под грубой домашней вязкой выступали худые лопатки.

— Вот сюда садись, дед, — звал Борька. — Потрясем твою пенсию.

За столом засмеялись. Сергуня, тоже с улыбочкой, скинул ватник. Вынул ноги из валенок и по-домашнему остался в белых высоких носках.