Далеко ли до счастья

– А таперь, Микита, давай сюды и сундучок. Неси да не тряси, побьются пластинки-то.

На сундучке – две защёлки и замочек внутренний. В нём – чёрные круги в конвертах, что тебе блины настряпаны да аккуратной стопкой уложены. Взял Яков Васильевич один такой «блин» – и на «тарелку», накрутил не спеша ручку, опустил острый «змеиный зуб». Вдруг как зашипит «змея»! Никита, вздрогнув, даже отшатнулся, еле на ногах устоял от неожиданности. Нютка с Малашкой схватили от страха Анисима за руки и крепко к нему прижались. Из глубины трубы послышался женский грудной голос:

«Ах ты, голь, ты, голь перекатная,
Голь немытая, позабытая…
Голь в несчастие нарождённая,
Золотым перстом угнетённая…»

Слушает Никита: будто про него поётся… Растрогала песня душу.

На вечёрку собрался торопливо и чуть не бегом добрался до облюбованной им черёмухи. Настя не приходила. Не знал, что и думать. «Эх, Настя, зачем разбудила моё сердце?! Таперь все думки тольки об тебе. Пропадаю вовсе, как та ветка, отрубленная от дерева…»

Когда веселье было в самом разгаре, кто-то осторожно коснулся его локтя. Словно судорога охватила всё тело: Настя! Он резко обернулся – и зародившаяся вдруг в самом сердце волна внезапной радости замерла на лице. Перед ним стояла, как изваяние, неловко улыбаясь, Настина подружка, Нюрка, которая пела на вечёрке частушку про «перламутроваю ногу». Живые серые глаза глядели по-доброму и участливо.

– Настю не жди. Кто-то трёкнул ейному тятьке, что приглянулся ты ей. Велел сидеть дома. Вчерась Настька ревела белугой, а сёдни в станице была, как монашка, безголосая. Грит, Федька ей на дух не нужон. Родители ейные считают его вроде как за жениха. Оно верно, отец у Федьки богатый мужик, но и чо с того? Он ить Федьке запретил даже глядеть на её, «голодранку»… А таперь и вовсе в станицу отправил его к своёй родне, быдто бы по торговым делам. Известное дело: Настьку забыть. Ой, боюсь, как бы осенью Федька не засватал её, – и, вздохнув по-старушечьи, умолкла.

Вернулся Никита сам не свой, хоть плачь. Закручинился, загоревал. Всю неделю молчком работал, но упирался как вол. Домашние угадали: что-то с ним неладно.

Позовёт, бывало, Ефросинья к ужину:

– Микитушка, пойдём лапшичку похлебам. Удалась сёдни лапшичка-то, на молоке сварёна, поспела, шибко уж скусна с варку.

– Спаси Бог, Ехросинья Авдеевна, чо-то кусок в горло не лезет. Вот водицы, пожалуй, испью с устаточку.

– Гляди, вода-то и мельницы ломат, чо с её и толку…

Уйдёт он во двор, присядет у предамбара и кинет взор вверх. Туда, на простор небесный, душа его рвётся, только там ей хорошо и свободно. «Господи, одна надёжа на Тя, помоги в моём обстоянии! Если грешен в чём, прости и помилуй мя…»

Наутро встал он раненько, когда все ещё спали, приготовить упряжь для лошади. Вчера Яков Васильевич напомнил:

– Чо, Микита, денька через два-три пора зачинать сенокос. Добротны травы нонче уродилися, богаты. Послал Господь дожжычек ко времени. Придётся нам поднатужиться… Даст Бог, на будущий год наймём сезонников на подмогу.

Поднялся хозяин до ветру, глядь, а Никитка уж и на ногах. Похвально! Привалился к дверной колоде, почесал зудящуюся спину, тихонько покряхтывая от удовольствия, и подошёл к работнику.

– Бог на помощь! Верно, Микита, в народе-то говорят: «Ранняя птичка червячка клюёт». Одобряю. До жары надоть нам по хозявству управиться и приготовить всё для костьбы. Опосля завтрека сходи в кузню, нужна новая обувка для Ласточки, чтоб было всё как следоват.

Никита только что не подпрыгнул от радости выйти на вольный воздух, может… А то ведь совсем руки опустились… Снова загорелись его «голубые звёзды», полыхнули огнём щёки и шея. Чтобы не выдать своего волнения, склонился до самой земли, бестолково перебирая в руках вожжи.

Только вывел лошадь за ворота – что за диво? Навстречу ему Нюрка с полными вёдрами. Остановилась и, даже не сняв тяжести с плеч, торопливо запричитала:

– Ой, Микитка, как удачно, что свиделись с тобой! Вчерась заходила к нам Супрядчиха покалякать, дык многое порассказала. Грит, Федьку посадили в каталажку за каки́-то плохи дела. То ли мануфактуру гнилу продавал со своём дядькой, не то чо другое. А так ему и надоть, мордовороту эдакому! И оттель грозится он Настьке Гавриловой все воротья дёгтем перемазать. Дескать, ввек не отмоется. Быдто она его невеста. Вот ведь гад-то какой! Хвост защемили, дык он своёй мордой норовит ишшо и укусить. Настьку никуды не пущают пока, но она об тебе всё весточку ждёт… Дык чо сказать-то ей?

Никита неожиданно для себя вымолвил:

– Скажи, что люба она мне! – и скорым шагом подался прочь.

Вечером подошёл Яков Васильевич к предамбарнику, где любил посидеть перед сном Никита, присел рядышком:

– Чо, Микита, вижу, кака-то кручина тя в бараний рог согибат? Я ить не слепой, всё примечаю. Не девка ли кака со свету сживат, обуздала, что и не продыхнуть? Обскажи, може, чо и присоветую, – он мягко дотронулся до опущенного плеча Никиты.