Далеко ли до счастья

Парень согласно кивнул и через силу выдавил из себя:

– Настю Гаврилову знаете? Шибко приглянулась мне. Спасу нет.

– Настьку? Гаврилову?! – живо отозвался хозяин. – Дык это ж дочка мово кума. Девка хороша, верно… небалованна. До работы хватка, да и на лицо приятна. Оно, конечно, с лица-то воду и не пить, но всё же… – немного помолчав, он вдруг озабоченно спросил: – А сама-то она как, не супротив?

– Не супротив, – уверенно подтвердил работник.

– Да, Микита, невесту выбирать – дело не пустяшное… на всю жисть… Как в притчах-то Соломоновых говорится, слыхал, нет? «Добродетельна жена – венец для мужа свово; а позорна – как гниль в костях его»… Вот и подумашь тута-ка… Чо ж, гуляй… – немного помолчав, добавил наставительно: – Гуляй-гуляй, парень, но себя соблюдай.

– Федька какой-то обхаживат её… слышал, – огорчённо заметил Никита. – Тольки он, говорят, таперь в каталажке сидит.

– Это, никак, сын Прохора Вакеева? Мордоворотом которого кличут? Он, чо ли?

– Кажисть, он и есть. Ну, беда…

– А какá така беда? До беды семь лет, не знай будет, не знай нет. Так от. Ладно. Утро вечера мудренее. Завтре схожу к куму, прознаю, чо к чему. Може, и сговоримся с ём. Но этой осенью, думаю, со свадьбой придётся погодить: работы нонче до самой зимушки хватит, лоб некогды будет перекрестить. А вот на будущий год… Бог даст, если всё образуется ладóм, так, може, и повенчаетесь… опосля Паски… надоть думать, в аккурат на Красну горку[1]. Не здря говорят: «Кто на Красной горке женится, тот вовек не разведётся». Так от.

Глава вторая

…Не думал не гадал Никита, а всё образовалось как нельзя лучше. Словно в воду глядел Яков Васильевич. Сосватали Настю Гаврилову по старинному обычаю. Повенчали молодых после Пасхи, «в аккурат на Красну горку».

Долгонько потом бурлила деревня, перемывая косточки не только Никиты-переселенца и Насти, но и самих хозяев, и каждого гостя порознь. Известное дело: всякую свадьбу три дня хвалят да три дня хают.

Бывало, соберутся бабы, как всегда, у избы бабки Зины, ожидаючи скотину с пастьбы, и вот уж слушают, и вот уж слушают, что она им в уши вливает. Коровы мычат, мотают головами, отряхивая мошку, телята тычутся мордами в колени хозяйкам, домой просятся, гремят ботала и тоненько звенят колокольчики.

– Вот уж была свальба так свальба! Меня да Анисью, суседку ихнию, позвали стряпать. Каких тольки пирогов мы не напекли: и с рыбой, и с куриными потрошками, и со всякой протчей начинкой, и финтиклюшки разные. Пироги получились здоро-о-вы, что твои чирки.

– А почто таки здоровы-то стряпали?

– А чтобы поисть так поисть. Свальба ить! Да… чушку закололи, так из мяса етого наварили-нажарили всего невперечёт. Однех коклет незнамо скоко налепили… Как на маланьину свальбу!.. А невеста, Настасья-то Прокопьевна… ой, хошь картину с её пиши! Наряд из станицы привезённый, обзавидуешься!

– А родители-то чо ей в приданое дали?

– Мать ейная свою машинку швейну отдала… «Поповску», от самой московской фабрики.

– Да ты чо?! – хором вскричали бабы. – Вот те и «голодранка»!

– Да… невеста шибко довольна была, видать, к душе ей пришёлся Микита Хролович, – рассудила рассказчица. – Но и сам весь сият, быдто пятак начищенный. А хозяин, Яков-то Василич, с ём как с ровней, быдто сына родного ожениват. Так от.

– А как же иначе-то?! Али запамятовали, кто Хросиных деток уберёг? Зимой-то етой? – вовремя напомнила старуха Матрёна.

Бабы согласились:

– Было дело, чо и говорить…

– Не приведи, Господь…

…И то правда: что было, то было. Случилось это перед Сочельником. У Верхозиных забили скотину, и Яков Васильевич почти за месяц до Рождества Христова уехал торговать мясом в город. Там жили родственники жены. Оттого и два дела можно было справить враз: деньжат выручить за торговлю, а заодно и проведать родню.

Только проводили хозяина, как на другой день свалилась Малашка. До этого всё жаловалась на горлышко, а тут вдруг ночью начался у неё жар. Позвала Ефросинья старуху Матрёну, потому как была Матрёна не только хорошей повитухой, но и местной знахаркой. Какая болезнь ни прилепится к людям, бегут к «бабке». Кому помогало её лечение, говаривали: «Слава Богу!», ну, а если нет – так «На всё воля Божья!»

Что только ни делала Матрёна: и травами поила, и золу горячую прикладывала к горлу – всё-то без толку. Отекла Малашенька, совсем недвижимой стала.

– Ты вот чо, Ехросиньюшка, замачивай-ка овёс на кисель, чтобы к поминкам приспел. Ох-ох-ох… – горько завздыхала «бабка» и, не прощаясь, ушла.

Ефросинья, осунувшаяся, почерневшая за эти дни, безжизненно опустилась на лавку и словно окаменела. Анисим пал на колени перед матерью, подошла Нютка, и они уткнулись в её обвисшую сухую грудь, как кутята.

Никиту внезапно осенило. Он погладил шершавую руку хозяйки и чуть не закричал:

– Ехросинья Авдеевна, я где-то краем уха слыхал: в соседней деревне Ивановке живёт сосланный поляк, пан дохтур. К нему надоть.

Она, вернувшись из забытья, посмотрела на Никиту невидящим взором; и вдруг забились в её больших серых глазах живые огоньки.