Дали глазами Аманды

Артуро с нескрываемым энтузиазмом пожал мне руку. Я взяла предложенный бокал. Это было великолепное розовое шампанское, единственный напиток, который Дали предлагал своим гостям. Он получал его прямо в ящиках от одного фабриканта из замка Перелада. Потом он внимательно рассмотрел меня и вскричал:

— Боже мой, какая красивая стрекоза! Гала, посмотри! А эти бабочки!

Гала обиделась или сделала вид, что обиделась:

— Вижу, вижу, я прекрасно все вижу.

— У Галы была целая коллекция крошечных пчелок. Она их прикалывала к корсажу, как и вы. К несчастью, она их растеряла. Жаль, я их так любил. Гала сама пчела. Она подлетает, жалит и — ее и след простыл.

Гала в самом деле покинула наше общество очень быстро. Видимо, она была раздражена посредственностью компании и плоскими темами разговора. Дали спрашивал меня, что нового в Лондоне, знаю ли я что-то о «Битлз» и правда ли, что Йоко Оно — сюрреалистка. Мэр Кадакеса тоже вскоре нас покинул. Когда он ушел, Дали вскользь заметил, что он похож на Гитлера:

— Если б у него на лбу была прядь волос, он был бы просто двойником Гитлера. Меня удивляет только, что вы этого сразу не заметили, вы, от которой обычно ничего не ускользает.

Но в этот момент я совсем не думала о Гитлере. В доме Дали господствовал удивительный покой. Приближающиеся сумерки придавали ощущение умиротворенности уютному белому дворику; ни одно дуновение ветра не тревожило ветви олеандров. Над нашими головами пролетела ласточка. Дали объяснил мне, что по-испански ее называют golondrina. Какой у него был счастливый вид под сенью этого дома!

— Да, я всегда счастлив, — сказал Дали. — У меня внутри термостат, нечто вроде саморегулирующейся системы, которая заботится о том, чтобы ничто не тревожило мой покой. Когда на горизонте появляется малейшее беспокойство, мой внутренний термостат начинает работать и делает так, чтобы я не страдал.

Он добавил после минуты раздумья:

— Иногда мне хочется рвать и метать от излишней удовлетворенности. Я так счастлив, что боюсь умереть от избытка счастья.

Я сказала ему, что именно эта способность всегда быть счастливым внушает мне зависть. Я никогда не была счастлива.

— Я думаю, что вы несчастны по натуре. Вас трудно будет научить быть счастливой, потому что вы любите чувствовать себя несчастной. В этом вы похожи на Рене Кревеля. Это Гала первой заметила. У него, как и у вас, был упрямый лоб, слегка менингитичный, чувственный рот…

Он взял меня за руку и посмотрел мне в глаза.

— Как бы я хотел, чтобы вы были счастливы. Я ясно вижу, что вы архетипичны и в то же время уникальны.

Его глаза были яснее, чем в Париже. Они были серо-зеленого, оливкового цвета и ярко блестели. Когда я встала, чтобы уйти, он пообещал мне, что завтра покажет мне свою мастерскую.

— Я сейчас работаю над большим полотном, на котором будет изображена ловля тунца. Вы увидите, в этом что-то есть. Это психоделическая картина, полная оптических иллюзий. Я как раз сейчас пишу рыб самых радужных цветов, и ваша стрекоза мне во многом поможет.

Проводив меня до двери, он объяснил, почему в его доме так много лестниц и переходов:

— Когда мы приехали сюда с Галой, у нас совсем не было денег. Мы купили хибарку у одной замечательной женщины по имени Лидия la ben plantada, т. е. «хорошо стоящая на ногах». Мы тогда жили в этих двух комнатках (он показал на комнату с чучелом медведя и на соседнюю столовую). Мы здесь спали, и это было чудесно. Когда у нас завелись деньги, Гала купила соседнюю хибару у одного рыбака, потом другую, и так мало-помалу мы обзавелись целой анфиладой комнат. Каждый раз мы делали дыру в стене; этот дом просто-напросто анфилада рыбацких хибар, соединенных друг с другом. Меня спрашивают, какой архитектор это выдумал: и я отвечаю, что этого архитектора зовут случай.

Он поцеловал меня на прощанье и добавил:

— У вас уже не такой унылый вид. Это хороший знак.

Как обычно, я задавала себе много вопросов: что подумала Гала о навязчивых посетителях, помешавших ее мужу работать; ревновала ли она, когда в ее присутствии Дали отпускал комплименты другим женщинам? Увидел ли в нас Дали персонажей картин Гюстава Моро? Вдохновляла ли его причудливость нашей одежды, его, увлеченного, должно быть, благородной печалью полотен Веласкеса? Может быть, он пригласил нас, чтобы шокировать добродушных уроженцев своей провинции?