Дальние снега

— Подождите минуту, — и вышла.

Лермонтов задумчиво обвел глазами комнату. На стене напротив висел писанный маслом небольшой портрет Пушкина в овальной ореховой раме, а чуть ниже и правее — в такой же раме — портрет Грибоедова. На прекрасно исполненной гравюре Грибоедов был каким-то домашним, смотрел ласково и немного озорно. «Наверну в тот миг она была рядом», — подумал Лермонтов.

Нина Александровна возвратилась скоро, неся в руках продолговатый, из палисандрового дерева, ларец, поставила его на стол. Лицо ее было бледно.

В ответ на недоуменный взгляд Лермонтова Нина Александровна повторила слова, когда-то сказанные мужу.

— Мой «ковчег свободы», — Она открыла крышку ларца и, достав со дна его тетрадь, протянула Михаилу Юрьевичу.

Перелистывая тетрадь, Лермонтов, к большой радости, обнаружил переписанные, видно рукой Нины, пушкинский «Анчар», строки Одоевского:

Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы!..

и свои стихи, написанные пять лет назад:

Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?

Он поразился: как попало сюда это стихотворение, не предназначенное для печати и посланное Марии Лопухиной для объяснения своего бегства.

Нина Александровна, словно окончательно решившись, достала со дна ларца кинжал, протянула его Лермонтову:

— Хочу подарить вам…

Пораженный Михаил Юрьевич принял подарок из рук Грибоедовой.

— Это кинжал мужа, — просто сказала она.

Лермонтов возвращался на квартиру вечером. Доверчиво светила луна. В тишине не шелохнутся листья деревьев.

Нет, Валерианов не преувеличивал… В ее душе есть душа… И она прекрасна… Он тоже готов преклонить колена перед святой верностью…

Она продиктована не ханжеством аскетизма, пуританства а величием однолюбства, цельностью чувств… Такая верность долгу, обету родственной душе…

Нина Александровна по праву — Грибоедова. Есть какая-то особенная притягательная сила в целомудрии, в неоглядной преданности… Каждый человек создает светлый идеал женщины…

Мы порой на словах выглядим хуже, чем в действительности… Это бравада ветреников, бамбашеров. Но ведь наедине с собой, совсем, совсем наедине вожделеем об ином.

Мы иногда небрежно роняем, что поэту нельзя опутывать себя узами брака, лишаться крыл… Но если женщина дает тебе крыла? Что особенного в верности Пенелопы? Он ждала потому, что любила. Но кто бы бросил камень в Нину Александровну, выйди она через столько лет замуж?

Загубила свою жизнь? А если в верности обрела силу? Если иначе не могла?

«В ее душе есть душа», — повторил он.

Сердце в силах любить и несколько раз, и даже сразу двух. Но иной не находит счастья и во многих, другой узнает его полноту в одной.

…А как страстно стала Нина Александровна на защиту жены Пушкина, когда Лермонтов разрешил себе сказать о Натали: «Эта светская чаровница повинна в гибели мужа».

— Как можно, ну как можно? Она — мать его детей. Александр Сергеевич верил ее вкусу в поэзии… И вот осталась совсем молодая, в страшной нужде с детьми… Ну как можно?

Сейчас, вспоминая этот разговор, Лермонтов подумал: «Вероятно, я был несправедлив… И если судьбе угодно возвратить меня в Петербург, я исправлю ошибку» [40].

В саду играл духовой оркестр. Звуки вальса вплетались в серебристо-темные волны Куры, уносились к горным вершинам. Возле своего дома Лермонтов увидел под деревом девушку, почти подростка. В светлом платье, облегавшем тонкую талию, вся — трепетное ожидание, девушка, казалось, тревожно прислушивалась к вальсу. «Не Этери ли, ждущая своего Вано?» — ласково подумал Михаил Юрьевич. — Не разуверилась бы, не оскорбил бы он ее мечтаний, не оказался бы вертопрахом.

…«Но для чего пережила тебя любовь моя?»

Вот и для этой девочки… Для нас и для тех, кто будет после нас стоять, обласканный лунным светом. Так важно знать, что есть на свете сила и верность любви.

И разве не делает чище нас самих прикосновение к высоким чувствам?

Лермонтов вошел в свою комнату. Сразу же, как только слуга зажег свечу, отпустил его. Сбросил мундир и, оставшись в шелковой рубашке с косым воротом нараспашку, поднес к свету обнаженный клинок подаренного кинжала. В трепетном огне свечи загадочно голубела сталь. Грузинская вязь о чем-то заклинала.

«Надо будет узнать — о чем. Здесь дарят кинжал другу на верность».

Ему вспомнились пушкинские слова о кинжале: «Свободы тайный страж».

И без связи с этими мыслями возникла другая: «Вероятно, горный дух Гуда полюбил именно такую Нино».

Горный дух… горных дух… А почему бы моего «Демона» не сделать поэмой кавказской? Монахиню превратить в грузинскую княжну Тамару — дочь Гудала… А женихом Тамары сделать властителя Синодала… Им был бы Грибоедов, не унеси его смерть… И во второй части сказать:

Напрасно женихи толпою
Спешат сюда из дальних мест…
Немало в Грузии невест!
А мне не быть ничьей женою!..