Дальние снега

Лермонтов достал лист бумаги и записал эти строки. Потушил свечу, воткнутую в жестяное горлышко, и она еще долго чадила толстым фитилем. Он прилег на тахту. Клубились обрывки мыслей: «Послушник по-грузински — мцыри… Написать роман… Да полно, есть ли у меня талант? Может быть, дать картины ермоловского Тифлиса, персидских войн? Героя романа отправить на смерть в Персию? В последние минуты Грибоедов думал там о своей Нине… Она подарила мне его кинжал…»

Он снова встал, раскурил толстую, в маисовой соломке, пахитосу, на чистом листе бумаги написал сверху: «Подарок». Перечеркнул эту надпись и ниже сделал новую: «Кинжал».

Знакомый жар опалил его лицо, набухали, как вены на висках, строки. Боясь, что рука не поспеет за мыслью, он лихорадочно набросал:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный,
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.

(«Как попал он к Грибоедову? Как очутился у жены его?.. Она поверила в меня…»)

Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза — жемчужина страданья.

(«Я видел ее, я видел…»)

И черные глаза, остановясь на мне,
Исполнении таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
Ты дан мне в спутники, любви залог немой…

(«Ее любви к мужу, преданности ему…»)

И страннику

(«Мне, ссыльному, гонимому…»)

в тебе пример не бесполезный;
Да, я не изменюсь

(Нет, не изменюсь после того, что написал в «Смерти поэта»)

и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.

(«Это клятва ему и ей…»)

Грибоедова

Ты всюду, спутник мой незримый.

В. Жуковский

Жизнь не щадила «мадонну Мурильо», безжалостно преследовала потрясениями.

Еще полный сил, нелепо погиб отец: утром, надев шинель, приказал кучеру Гураму запрячь в пролетку своего лучшего коня — захотел промять его.

Беда настигла у Головинского проспекта. Какая-то женщина вылила с балкона мыльную воду под ноги коню. Тот шарахнулся, обезумев, понесся. Гурам отчаянно закричал:

— Князь, спасайся! Не могу удержать!

Конь мчался на нищего, сидевшего на краю мостовой. Александр Гарсеванович приподнялся, чтобы перехватить вожжи у Гурама. Пола шинели намоталась на правое колесо пролетки, и он, навзничь упав на мостовую, раскроил череп.

Дрожащий конь остановился как вкопанный.

Некролог скорбел, что служба потеряла достойного генерала, Тифлис — примерного семьянина, а Грузия — великого поэта.

…Всего на два года пережила мужа Соломэ — погибла от холеры. Только и остался от мамы портрет, нарисованный Гиорги… Печальные глаза мамы глядели с тревогой и нежностью.

…Потом турки Омара-паши налетели на мингрельские владения Кати, и когда она, теперь уже княгиня-вдова Дадиани, стала во главе зугдидской дружины, Нина Александровна сначала отправилась с медикаментами на бивуак, в госпиталь, а затем, спасая детей Эки, увезла их в Цагвери.

Беды все шли одна за другой… Бурей налетел на Цинандали отряд лезгин Шамиля, поджег их поместье, погнал в плен в Дагестан жену Давида Анну и ее пятерых детей. Анна, брошенная на коня, потеряла в пути сознание и выронила из рук крохотную дочку Лиду.

Давид, устремившийся с отрядом в погоню, нашел на горной дороге растоптанный труп дочери.

Шамиль потребовал возвратить его плененного сына Джемал-Эддина и прислать выкуп. Денег не хватало, и Грибоедова попросила выдать ей вдовью пенсию за пять лет вперед, чтобы присоединить для выкупа.

Нина Александровна и сама только случайно не попала в плен при налете на Цинандали. Почти все семейство Чавчавадзе приехало сюда из Тифлиса за две недели до роковой ночи, а Нина задержалась у сестры в Мингрелии, и это спасло ее.

Она оплакивала не только плен близких, но и погибшие в огне цинандальского пожара бесценные рукописи отца, письма Александра. Те, что присылал он ей еще девочке и позже…

Да, жизнь не щадила ее… Но порой уготовляла и радости.