Дальние снега

Она привыкла о людях судить не по внешности. Сандр тоже был внешне замкнут, словно бы суховат, но она-то знала, как страдала его душа болью близкого, кипела при одном намеке на чью-то беду.

Нина Александровна сразу уловила, что этот, в сущности, юноша сумрачностью прикрывает застенчивость и печаль. Даже трагичность, проступающая во всем его облике, вовсе не наносна, а от внутренней сосредоточенности, от какого-то тревожного ожидания. Карие глаза на смуглом скуластом лице смотрели серьезно, вдумчиво.

Сначала Михаил Юрьевич говорил мало, отвечал односложно. Но вот Нина Александровна стала рассказывать ему о задуманной мужем трагедии в стихах. Он хотел героем ее сделать крепостного юношу. Свершив подвиги на войне, человек этот возвратился в барское ярмо, но не смог выдержать измывательства и повесился.

Александр Сергеевич полагал написать трагедию простонародным языком… Лермонтов, услышав это, оживился, заговорил быстро, увлеченно. Ее поразили прямота, искренность его суждений. Круглые глаза Лермонтова утратили мрачноватость. Офицерский мундир казался на поэте случайным, и Нина Александровна подумала, что, наверно, эта форма приносит ему немалые муки, что ему надо было бы только писать, отдать поэзии все время.

Михаил Юрьевич, конечно, ни словом не обмолвился, что его сослали, только черной тенью в середине разговора промелькнула фраза: «Вернусь ли отсюда?»

У Нины Александровны сдавило сердце от жалости к этому глазастому юноше, от желания как-то облегчить его жизнь на Кавказе.

Вдруг с необычайной силой нахлынули воспоминания о тревогах Сандра перед отъездом в Персию и по дороге в нее, о том, что говорил он тогда, возле могилы на холме и ночью в Эчмиадзине. Она с еще большей тревогой вглядывалась в лицо гостя, понимая, что неспроста невольно обронил он это «Вернусь ли отсюда?», и со страхом улавливала в глазах Лермонтова такую знакомую ей тень обреченности.

Нина Александровна испугалась этому открытию, попросила Лермонтова, как попросила бы Давида:

— Берегите себя…

Лермонтов зачастил в дом Чавчавадзе. Каждый разговор с Грибоедовой был для него значителен и важен.

— Он был у вас? — спросил как-то Михаил Юрьевич, глазами показывая на портрет Пушкина над фортепьяно.

Нина Александровна кивнула, взгляд ее стал печальным.

Был в дни траура, когда они никого не принимали, и делил с ними горе. Как ни крепился, губы его мучительно дрожали. Был, и вот сейчас нет самого в живых…

— Вы когда в полк? — спросила Нина Александровна.

Полк стоял по-прежнему в Караагаче.

— Завтра.

— Смотрите же, поскорей наведайтесь к папе.

— Непременно!

Они снова заговорили о Грибоедове — все время возвращались к нему, — и Нина Александровна с вдруг нахлынувшим отчаянием воскликнула:

— Я не могу себе простить, что не поехала с ним в Тегеран! Может быть, этого не случилось… Если бы я… в те часы…

— Вы напрасно себя терзаете… Вам и не следовало ехать…

— Нет, нет! — протестующе воскликнула Нина Александровна. — Право жены, ее обязанность — быть рядом, когда трудно, в беде, а не на балах и приемах…

Она умолкла, в глазах сгустилась тоска. Посмотрела на собеседника, словно колеблясь, повести ли речь еще о чем-то очень важном. Видно, решившись, спросила:

— Вы не обидитесь, если я скажу правду об одном вашем стихотворении — мне чуждом и непонятном?

— Конечно, нет, — заверил Лермонтов, удивленный этим переходом, и переплел тонкие, длинные пальцы.

— Нет, я не Байрон, я другой, —

начала читать Грибоедова, —

Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.

Она приостановилась.

— Это замечательно! А вот дальше:

Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит,
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.

Она голосом особенно выделила последнюю строчку.

Лермонтов поразился: она знает стихотворение, написанное им пять лет назад, по существу юнцом, и еще не опубликованное.

— А кто же их разбил? И кто будет действовать? — огромные глаза выпытывали строго, прямодушно, лицо пылало. — Вы простите, но «груз разбитых надежд» — разве удел мужественного человека?

Лермонтов слушал в смятении, хотел сказать: «Это мой вчерашний день», но подумал: «В чем-то самом главном Грибоедова права. Ее муж действовал. И написав „Горе от ума“, и там…»

— Мне, — продолжала Нина Александровна, — ближе слова: «Тот разве человек, кто с мертвым схож — живой, и не отдал земле любовно труд земной»… «Но мы сыны земли, и мы пришли на ней трудиться честно до кончины».

— Чье это? — живо спросил Лермонтов.

— Моего родственника Николоза Бараташвили… Мы его зовем Тато… Когда я сказала Тато, что убит Пушкин, он зарыдал и как безумный выбежал на улицу… Ночью написал те строки, что я вам прочитала…

— Он молод?

— Года на четыре моложе вас. Если вы не против, я при случае познакомлю вас.

— Очень хочу.

Она посмотрела на Лермонтова как-то особенно, словно вглядываясь. Попросила: