Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии

Выросший в дальневосточной геологической семье, я с детства думал, что «ключ» и «протока» – нормальные, общевойсковые русские слова, а оказывается – горняцкие жаргонизмы; или же горняки подслушали эти словечки у сибирских охотников, да так и пошло? Неисповедимы пути лексические. Подобные же открытия происходили у меня с «сопкой», «падью» («распадком»). У Арсеньева находим сноски: «Распадок – местное название узкой долины». Вот она, цветущая багульником (который на самом деле рододендрон остроконечный) сложность маньчжурских сопок.

В записках Билибина находим выражение «сильно золотило», то есть промывка показывала высокое содержание драгметалла. Слово «стараться» Билибин использует в значении «мыть золото».

Есть и другие специальные слова – «энцефалитка» (закрытая брезентовая куртка с капюшоном), «пикетажка» – полевая книжка геолога, «латунза» – вырезанный и прижжённый знак на дереве, оставленный корневщиками, искателями женьшеня…

Пржевальский: «Общим названием “гнус” казаки называют комаров, мошек и оводов, которые появляются летом из Уссури в несметном количестве и, действительно, невыносимо мучат как животных, так и человека». Арсеньев: «…появилась мошка. Местные старожилы называют её “гнусом”. Другое название этих мелких зловредных мошек, тучами вьющихся вокруг, покрывающих толстым слоем горячий чай или суп, – “мокрец”». Энтомолог Куренцов: «Ужин и чай были, конечно, с приварком из мокреца»; «Трудно было представить себе, чтобы кто-нибудь из нас мог хлебнуть хотя бы ложку супу или глоток чаю без примеси мелкого гнуса». Несмелов: «…появились… комары и, что много хуже, сибирский гнус, как называют мелкую, но очень злую мошку. Между прочим, сибиряки произносят это слово с ударением на “а”: мошка́». Это доныне так. Во множественное число слово «мошка» переводится переносом ударения на последний слог.

Для меня до сих пор остаётся загадкой, почему холмы и горы на Дальнем Востоке зовут сопками. Загадочно и само происхождение этого слова – то ли от «сыпучей горки», то есть насыпного кургана, то ли от «сопящей», сиречь вулкана. В «Диких пчёлах» Басаргина приводится полушутливая версия первопоселенца Ивана Ворова: «Дэк ить мы и дали им такое прозвание, сопишь, сопишь на ту сопку, ажно зипун насквозь пропотеет. Пойду, мол, посоплю на сопку».

Может быть, сопки прописаны в дальневосточной речи вальсом «На сопках Маньчжурии»? Но мукденские сопки с приморскими или камчатскими не сравнить – невзрачные бугорки посреди степи. Да и ещё у Крашенинникова – а это середина XVIII века – находим «горелые сопки», как казаки называют камчатские вулканы. «Сопка» уверенно вытеснила из местной речи «горы» и «холмы», став чем-то вроде восточного поребрика; и вот уже архитекторы питерского РосНИПИ Урбанистики пишут: «Сопка – элемент существующей планировочной структуры, характерный именно для Владивостока».

Фарли Моуэт в своей до сих пор не вышедшей на русском книге The Siberians упоминает непереводимые слова – taiga, stroganina; ихтионимы omul и chir (из последних готовится вкуснейшая ukha). Сибирское «язви тя в душу» Моуэт переводит буквально – ulcers on your soul; получается, конечно, не то.

Региональные особенности проявляются не только в словечках, но и в ударениях. Скажем, имя улицы Пекинской во Владивостоке, названной в честь Пекинского договора, а в советское время ставшей улицей Адмирала Фокина, старожилы почему-то произносили с ударением на первый слог. У старых харбинцев было принято произносить «в Харбине» с ударением на последний.

При всех этих и других нюансах не может не удивлять однородность русского языка, в котором региональные отличия носят сугубо косметический характер; не то – Китай, где жители различных провинций могут в прямом смысле слова не понимать друг друга, или маленькие по нашим меркам Италия, Германия, Франция. Это кажется чудом: огромная страна, немногочисленные города, похожие на полюса недоступности, – и все каким-то неуловимым образом связаны; все говорят на одном языке.

Тем не менее, ставя вопрос о существовании «дальневосточного региолекта русского языка», филологи склонны отвечать на него положительно.

Хотя называть те или иные слова сугубо дальневосточными зачастую можно лишь с натяжкой. Многие слова, считающиеся ныне отличительной особенностью Дальнего Востока, привезены сюда среднерусскими, южнорусскими или сибирскими крестьянами, военными, ссыльными и почему-то здесь прижились, а в остальной, большой России получили поражение в правах, как та же «сопка». Порой слова меняли значение (например, «кишмиш» в Приморье – не виноград, а актинидия – лиана, на которой растут крупные ягоды, в разрезе напоминающие киви; «корнем» называют женьшень, откуда происходят другие слова: «корневать», «корневщик», «корнёвка»). Но всё-таки лексическими эндемиками их назвать сложно: большинство этих слов понятно любому носителю русского языка.