Дальше ваш билет недействителен

Лили была одним из самых ценных моих агентов во время оккупации. Шестнадцатилетней девчонкой она пошла на панель, сначала промышляла на улице Синь в районе рынка Ле-Аль, потом поступила в “заведение” – дешевый бордель на улице Фурси: такса – четыре с половиной франка за услугу плюс пятьдесят сантимов за мыло и полотенце. Перед дверями всегда стояла толпа – с полсотни, а то и сто человек безработных дожидались своей очереди. Постепенно дела Лили пошли в гору: к сорок второму году она, этакая белокурая красотка, уже работала у Дорианы на улице Прованс, 122, и стоила пятьдесят франков. Завербовал ее Куззен, можно сказать, с того света: он был ее сердечным другом, и когда его замучили в гестапо, она сама нас отыскала. По-настоящему ее звали Лили Пишон, но в то время немецкие солдаты, которых гнали на смерть в Россию или в африканскую пустыню, распевали грустную песенку “Лили Марлен”, они‑то и дали ей прозвище, которое она потом оправдала сполна. Лили Марлен работала в барах и ночных ресторанах, и она не только собирала и передавала нашим информацию, но еще и приглашала офицеров СС и гестаповцев “к себе” – мы специально снимали ей комнаты – и, когда клиент укладывался на нее, вонзала ему со спины прямо в сердце длинную шляпную булавку, которую всегда носила при себе. Я никогда не мог до конца понять: из ненависти к немцам или ко всему мужскому полу она это делала.

Позвонить ей я решился не сразу, долго топтался у телефонной будки – прежде чем отправиться в путь, откуда нет возврата, поневоле призадумаешься у билетной кассы. Кроме того, мы не виделись с Лили пятнадцать лет, и я опасался, вдруг она уже не такая железная, как прежде, и начнет меня жалеть. Впрочем, вряд ли можно ждать жалости от женщины, которая прошла через руки не одной тысячи мужчин. Я не собирался просить ее найти мне Руиса или кого‑нибудь вместо него. Нет, я просто хотел… подойти поближе к сути. Взглянуть правде в лицо. Я машинально щелкал зажигалкой, высекал и гасил огонь, и тут на помощь мне пришел пустячок, легкая осечка: я в очередной раз нажал на колесико, но пламя не вспыхнуло. Искорка, другая – и все.

Я остановил такси и назвал адрес. Это оказалось на Монмартре, в квартале Сите-Мальзерб. Я просмотрел имена на почтовых ящиках. Мадам Лили – второй этаж, дверь слева. Туда я и пошел.

Открыла сама Лили, и я сразу узнал ее, не пришлось сверять искореженные временем черты с хранящимся в памяти оригиналом. Она ничуть не постарела, разве что кожа слегка увяла. Впрочем, черты лица у Лили всегда были довольно резкими. А старость куда безжалостнее к женщинам нежным. Аляповатый грим, слишком густо наложены тени на веки и тушь на ресницы, но это профессиональное. Клиентам нравится такая многообещающая откровенность в хозяйке борделя.

Лили держала на руках белого пуделька.

– Заходите, – сказала она.

И запнулась.

– Не может быть! – В ее бледно-голубых глазах отразилось почтение к моим былым боевым заслугам.

Мы символически, как посетители дорогих ресторанов, чмокнули друг друга в щеку.

– Вы совсем не изменились.

– Вы тоже.

– Как хорошо, что вы зашли.

Взгляд ее стал внимательным. Внимательным – и только, ни капли любопытства. Эту женщину давно уже ничем не удивишь.

– Я часто тебя вспоминаю… Лили Марлен.

Она засмеялась:

– Меня давно уже никто так не зовет.

Она провела меня в тесную розовую гостиную без окон.

– Ты бы сначала позвонил – я приняла бы тебя дома, у меня чудесная квартира. А здесь работа. Прости, я только скажу девочкам: если кто придет, пусть открывают сами.

На столе стоял букет искусственных цветов и валялись порножурналы с драными страницами. Я сел в красное плюшевое кресло. Мне стало хорошо и спокойно: здесь был другой мир – мир, где милосердно врачуют плотские немощи. Это не может осквернить святыню. Наверно, душа у меня все‑таки истинно христианская.

Лили вернулась, все с тем же пудельком под мышкой, и села на диван напротив меня. Песик расположился у нее на коленях. Лили машинально гладила его и молча, пристально, почти не мигая, смотрела на меня своими голубыми, блестящими фарфоровым блеском глазами. Может, ей слишком туго подтянули кожу на лице? Я молчал – забыл, зачем пришел. То ли что‑то узнать у Лили, то ли просить ее кого‑то мне найти или застраховать меня от самого себя. Но, разумеется, держал улыбку на лице, так что по мне ничего не было заметно. И вдруг на лбу у меня выступил пот, стало нечем дышать.

– Тебе нехорошо?

– Сердце. У меня слишком крепкое сердце. Никак, понимаешь ли, не может вовремя остановиться.

Руки в карманах плаща тоже вспотели.

– Мы столько времени не виделись…

– Как живешь, Лили Марлен?