Дальше ваш билет недействителен

– Еще одна особенность этого господина, – сказал Жан-Пьер. – Он полагает, что существует искусство проигрывать, которое называется юмор. И часто это выражается в том, что он отказывается от победы из страха перед поражением.

– Не говорите мне, что во Франции тоже делят людей на победителей и проигравших. Я думала, только в Америке.

– Лаура – само очарование, папа. Но она создана для веселья, для счастья, для радости. А все это, сам понимаешь, не то, на чем можно построить семью.

– Молодой человек начинает язвить, – сказала Лаура.

– Я как‑то прочитал в газете частное объявление такого вот содержания: “Ищу спутницу жизни, хорошо владеющую бухгалтерией, а также вопросами планирования, отчетности и управления предприятием”.

– Это совсем не ново, – сказал я. – Так думали веками.

– В таком случае, может, уже пора перестать? – сказала Лаура.

– Скажем, для молодой женщины мужчина моего возраста может рассматриваться как неудачное вложение капитала. Не слишком надежно, нерентабельно и никакой перспективы.

Лаура встала:

– Раз вы заговорили о делах, не буду вам мешать. – Она старалась улыбнуться, но голос ее дрожал. – Пойду почитаю Карла Маркса. Пока. До свидания, Жан-Пьер.

– Полистай еще “Одномерного человека” Маркузе и Антонио Грамши, – сказал я. – Это на той же полке.

Я закрыл глаза. Сто лет тишины.

– Меня это, конечно, не касается, – сказал Жан-Пьер, – но зачем ты вот так…

– Ладно. Ничего страшного. Прости. Так что там у нас?

– Я просидел два часа с адвокатом Кляйндинста. Он изменил условия. Вот я все вкратце для тебя записал.

Он вынул из папки сложенный листок и развернул – всего несколько строчек. Конспектирует мой сын виртуозно. Я пробежал глазами цифры и положил в карман свой смертный приговор. Жан-Пьер посмотрел на меня:

– Ну?

– Я подумаю.

– Но ты же не станешь это подписывать? Даже если сдавать все в утиль, твой бизнес стоит как минимум вдвое дороже!

– Не уверен.

– Как! А земля в Нанте, здания, машины, склады! Да он берет тебя за горло.

– Он просто хорошо осведомлен. Мерзко, конечно. Но умереть красиво не всегда получается.

– Мы можем продержаться до октября. А там, глядишь, расклад изменится.

– Не изменится, Жан-Пьер. Для нас уже не изменится. Белых ворон прогоняют из стаи. Фуркад официально заявил, что выживут сильнейшие. И он прав. Только они способны идти в бой. Настало время гигантов мирового масштаба, время жестокой борьбы за рынки. Европа должна показать всю свою мощь. Это, конечно, чушь, потому что все наши источники энергии и почти все сырьевые ресурсы – процентов восемьдесят с лишним, то есть все жизнетворные соки, без которых мы бессильны, – находятся не в наших недрах, а далеко за океаном, в странах столь молодых, что мы и названий‑то их еще толком не знаем. Но мы продолжаем “делать вид” и кричать о своей “независимости”. Блеф, трюки иллюзиониста! Как‑то летом я включил радио и попал на интервью Жобера по “Европе-1”. Журналист ему говорит: “Но вы же были в это время министром иностранных дел!” А он отвечает: “Простите, я был иллюзионистом на посту министра иностранных дел!” Хорошенькое признание, а?

Жан-Пьер не сводил с меня глаз. Знаю я эту его манеру: вроде бы внимательно слушает, что я говорю, а сам старается определить, насколько все это психологически “достоверно”.

– Я не могу тягаться с международными магнатами. И не вижу другого выхода, кроме как принять предложение Кляйндинста. Иначе через три месяца мы угодим под внешнее управление и наши акции выкупят по франку за штуку. Есть еще кое‑что, о чем ты не упомянул в своей записке. Но не потому, что забыл. Нет, это из деликатности, ты постеснялся включить в расчеты мой страховой полис. А это четыреста миллионов для тебя и твоей матери.

Я встал:

– Столько стоит моя шкура, если сдать в утиль.

Я проводил Жан-Пьера и пошел в библиотеку. Лаура только что ушла – в пепельнице догорала недокуренная сигарета. Я потушил ее. Рядом на столе лежал листок, на котором ее пляшущим почерком было написано: