Дама с рубинами

– Жаль, что мне придется развеять твою иллюзию, дядя, которая как нельзя больше соответствует твоим и бабушкиным вкусам, особенно будет тебе неприятно мое признание при этих гордых аристократах, – она повела рукой на портреты, – но ведь нельзя же переменить того, что одна из этих жен была дочерью рыбака, а другая – каменщика.

– Это очень интересно. Неужели и у строгих купцов были свои романы? Впрочем, какое мне дело до прошлого дома Лампрехтов.

Лицо молодой девушки выразило скорбный испуг.

– Никакого дела, конечно, никакого, – отозвалась она поспешно. – Ты можешь, пожалуй, не признавать своего родства с ним. Мне это будет даже приятно, потому что в таком случае ты не будешь иметь права вмешиваться в мои дела и мучить меня, как это ежедневно делает бабушка.

– Она тебя мучает?

Маргарита не сразу ответила. Она не любила на кого-нибудь жаловаться, а здесь ей приходилось говорить сыну против матери. Но злые слова уже сорвались с губ, и вернуть их было невозможно.

– Я сама виновата: я не послушалась и не исполнила ее горячего желания, – заговорила она под аккомпанемент громкой новомодной пьесы, которую Элоиза заиграла после прелюдии. – Для нее это было горьким разочарованием, мне ее жаль, и я понимаю ее недовольство мною. Но как может она надеяться, несмотря на мое решение? Мне вообще непонятно это страстное желание, во что бы то ни стало породниться с высшим кругом: не удивило ли и тебя, что бабушка могла, не задумавшись, проклинать вместе с баронессой невесту ее зятя за то, что она втирается в их общество? Ведь я бы сделала то же самое, что и дочь управляющего! Он улыбнулся и пожал плечами.

– Господин фон Виллинген только граф, а Лампрехты – старинный уважаемый род, так, вероятно, думает моя мать, и поэтому ее слова меня не удивляют. Вот тебя я не понимаю. Откуда такое раздражение против родовых привилегий?

С этими словами они вошли в зимний сад, но Маргарита не обращала внимания ни на роскошные шпалеры цветущих растений, ни на их благоухание. Видимо взволнованная, остановилась она недалеко от входа.

– Ты неверно судишь обо мне, дядя, – сказала она. – Не на людей, поставленных судьбой в исключительные условия, я сержусь, слишком мало я знаю для этого. Враждебного чувства не возбуждает во мне ни то, что они исстари пользуются всякими преимуществами и привилегиями, ни то, что их замки недосягаемы и охраняются ангелом с огненным мечом. Что мне до того? Свет велик, и каждый может идти своей дорогой, не дозволяя другим оскорблять себя гордостью и высокомерием. Здесь твой упрек неуместен. Но я возмущаюсь равными мне по рождению, из которых каждый, так же как и я, может припомнить немало гражданских добродетелей в своем семействе. Они такие же хорошо рожденные, как и те, у них тоже есть предки, из которых многие, защищая свою собственность, повергали в прах высокородных дворянчиков.

Он засмеялся.

– И, несмотря на это, ваша фамильная галерея не представляет ни одного предка в вооружении.

– А к чему? – спросила она с серьезным неудовольствием. – Каждый из них доказал своею жизнью и деятельностью, что был цельным человеком, доставлявшим благосостояние своей семье и заслужившим уважение современников, внешние знаки отличия не имеют в таком случае никакого значения. И буржуазия ничем не уступала бы дворянству, если бы продолжала так смотреть на это. Но потомки предпочитают низкопоклонствовать и, чтобы выслужиться, готовы сами приносить камни, которые дворяне используют, чтобы вновь воздвигнуть старинные полуразрушенные пьедесталы и границы, которыми они любят себя ограждать. Если на буржуазной почве являются гений, богатство, большой талант – они притягиваются, как магнитом, в «высшие сферы» и там исчезают, увеличивая силу и значение этих последних, а те, кому удалось так возвыситься, плюют на имя своих предков, не замечая того, что природные дворяне неохотно и с презрением терпят их в своем сословии.

Он выслушал ее очень серьезно.

– Странная девушка! Как глубоко занимают тебя вещи, которые едва ли даже существуют для других девушек твоего возраста! – сказал он, покачав головой. – И как жестоко звучат обвинения в твоих устах. Прежде ты умела, по крайней мере, прикрывать свои резкие строгие взгляды шутливой грациозной сатирой.

– Со смертью отца я разучилась шутить и смеяться, – проговорила она дрожащими губами, и слезы затуманили ее глаза. – Я знаю одно, что предрассудки и ложные взгляды ослепили его и пагубно омрачили его жизнь, хотя в чем именно была причина его душевной муки, осталось мне неизвестно, дядя. Теперь ты знаешь, как я серьезно смотрю на это, но, конечно, не рискнешь помочь мне убедить бабушку, чтобы она оставила меня в покое, – она ведь все равно ничего не добьется.

– Если бы ты его любила, он взял бы верх над твоими строгими принципами и принудил тебя от них отказаться.

– Нет и тысячу раз нет!