Дама с рубинами

– Маргарита! – Он вдруг приблизился к ней и схватил ее за руки. – Я говорю, если бы ты его любила. Неужели ты не понимаешь, что для счастья любимого человека можно преодолеть свои антипатии, отказаться от своих склонностей и отдать себя ему в полное распоряжение?

Она сжала губы и энергично покачала головой.

– Ты хочешь сказать, что не понимаешь, что такое любовь? – И он крепче сжал ее руки, несмотря на то, что она старалась их у него вырвать.

– Неужели это неизбежно? – прошептала она побледневшими губами, не поднимая на него своих опущенных глаз. – Неужели каждый человек должен испытать любовь и не может прожить, не подчинившись ее демонической власти? – Она вдруг выпрямилась и с силой выдернула у него свои руки. – Я не хочу ей подчиняться! – воскликнула она, сверкнув глазами. – Я жажду душевного покоя, а не убийственной борьбы.

Испугавшись, что проговорилась, она вдруг замолкла и потом прибавила, несколько овладев собой:

– Меня, впрочем, ей трудно будет победить: мне помогут моя рассудительность и трезвый взгляд на вещи.

– Ты думаешь? Нет, сначала испытай, что такое любовь, испытай все страдания, пока. – Он не окончил, и она испуганно взглянула на него – таким взволнованным она его еще никогда не видела. Но он в высшей степени умел владеть собой и, пройдясь по зимнему саду, снова подошел к ней и встал рядом совершенно спокойно. – Мы должны вернуться в гостиную. Тебе будет неловко, когда тебя станут спрашивать, как тебе понравился сад, а ты ничего не видела. Поэтому посмотри па этот великолепный экземпляр пальмы, на ту канарскую драцену. А вон там, над грядкой тюльпанов и гиацинтов, свешивает свои распускающиеся кисти испанская сирень, что за чудный весенний уголок! Что же ты, теперь немного осмотрелась?

– Да, дядя!

– Да, дядя, – повторил он насмешливо. – Это слово сегодня слишком часто и как-то особенно легко слетает с твоих губ, или я кажусь тебе здесь особенно пожилым и почтенным?

– Настолько же, как и у нас дома.

– Значит, всегда одинаково! Звание дяди так же мне присуще, как лицам там, на портретах, висящие сзади косички. Ну что же делать, буду его слушать, пока ты не захочешь вспомнить мое имя.

Немного позже все трое сидели опять в санях, но ехали они не обратно в город. Ландрат свернул на дорогу, которая пересекала поля и прямо вела в Дамбах, сказав, что он слышал, будто у отца обострился ревматизм в плече, и хочет его навестить.

Советница сидела, скорчившись, в углу, раздосадованная этой поездкой, которая ей была вовсе не по вкусу, хотя она и не решалась, открыто протестовать и вместо того резко выражала свое неодобрение по поводу молчаливости Маргариты, говоря, что она сидела в гостиной, как какая-то мужичка, из которой надо вытягивать каждое слово и которая не умеет сосчитать до трех.

– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.

– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – сейчас же заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…

– Конечно. Но семья ее давно обеднела. Последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, и обе красавицы сестры – баронесса Таубенек и недавно умершая графиня Сорма, не имея никаких средств к существованию, танцевали одно время на сцене, естественно, под вымышленными именами.

– И ты говоришь мне это только сегодня?

– Я и сам узнал это недавно.

Советница не промолвила больше ни слова, и через несколько минут сани остановились на фабричном дворе Дамбаха.

Уже давно стемнело, и из длинных рядов окон фабрики лился яркий свет на широкий, покрытый снегом двор.

Старуха, дрожа как в лихорадке, запахнула с глубоким вздохом шубу и запрыгала под руку с сыном по снежной дорожке сада. При повороте к замерзшему пруду они увидели стоявшего у окна своей комнаты советника; позади него горела лампа, он был в халате и выбивал о подоконник свою трубку.

– Нечего сказать, хорош! – заговорила сдавленным, сердитым голосом советница. – Сам жалуется на ревматизм и подходит к открытому окну при таком ужасном холоде.

– Да, у него такие богатырские привычки, которых нам не изменить, мама, – засмеялся ландрат, ведя ее к двери павильона.

– О, какие редкие гости! – воскликнул старик, отходя от открытого окна навстречу появившейся в дверях жене. – Неужели, черт возьми, это, в самом деле, ты, Франциска!? Ночью, в снег и холод! Тут что-то кроется. – Он поспешно закрыл окно, из которого действительно дул ледяной ветер. – Не велеть ли сварить кофе?

Маленькая старушка просто затряслась от ужаса.

– Кофе? В такое время? Извини меня, Генрих, по ты совершенно стал каким-то мужиком в своем Дамбахе. Теперь уже надо скоро пить чай. Мы заехали сюда из Принценгофа.