Дама в автомобиле, с ружьем и в очках

Я говорила себе: «Подожди, постой, ну подумай как следует, наверняка есть какое-то объяснение, его не может не быть». Но его не было. Но самое страшное – да, мой разум просто цепенел от ужаса – было то, что я сама не знала, что поеду к морю. Значит, все началось независимо от меня, независимо от остальных. Никто не мог послать это сообщение, никто не мог изображать меня на дороге. Оставалось полагать, что в течение целой ночи и целого дня, еще до того, как я внезапно решила одолжить «Тандербёрд», какая-то неведомая запредельная сила избрала и направляла меня, но тогда все мироздание лишено смысла.

Избрала. Направляла. Чье-то постороннее присутствие. Болит рука. Болит живот, там, куда ударил Филипп. Это кара. Крохотный ребенок, убитый в моем животе четыре года назад в Цюрихе. Что-то запредельное – неумолимое и неутомимое преследует меня, не отпускает. И снова возникло это странное ощущение, что я попала в чей-то чужой сон. И я хочу изо всех сил тоже погрузиться в сон – или пусть проснется тот, кто видит этот, и пусть все станет тихо и спокойно, и пусть я умру, пусть все забуду.

Понедельник 13 июля. Сегодня утром.

Цветы на обоях в номере. Голубые с красной сердцевиной. Грязная повязка на руке. Часы-браслет на правом запястье тикают прямо возле моего уха. Голая нога на простыне. Обжигающий ковер под ногами, там, куда падают солнечные лучи. Две девушки-блондинки бок о бок бесшумно плавают мощным брассом в бассейне у меня под окном. Раскаленное небо сквозь неподвижные кроны пальм, море, которое я хотела увидеть. Действительно очень светлое.

Я постирала белье, которое носила накануне, кусочком одноразового мыла, лежавшим на раковине. Чем же оно пахло? Уже не помню. Я действительно не помню то, что я реально пережила. Что-то вдруг вспоминается очень отчетливо, что-то полностью исчезает. А может быть, то, что вспоминается отчетливо, я тоже придумала? Теперь я знаю, что такое безумие – это как раз предельно отчетливые вещи – голубые цветы с красной сердцевиной, грязная повязка на руке, солнце в кронах пальм, – точные детали, которые не складываются вместе и ведут только к себе самой.

Я могла оставаться в этой комнате целый день, а потом еще следующий, и еще один, не шевелясь, или же я могла стирать те же трусики, тот же лифчик, пока не смылится все мыло, пока не протрется материя, пока ничего больше не останется, ни ребенка, ни крови, ни самообмана.

Глав-Матушка периодически вступала со мной в разговор. Это она заказала кофе – вообще-то мы вместе – она и я, она следила за мной, говорила моим голосом по телефону, впрочем, это одно и то же. Это она сказала мне: «Дани, Дани, проснись, смотри, на кого ты похожа». Я взглянула на свое лицо в зеркало над раковиной. Я спросила себя, что кроется в моем взгляде, какая тайна бьется в этой голове, в глубине этого сердца, как пойманная в сети птица?

Потом я выпила две чашки черного кофе, приняла холодный душ, и мне полегчало. Так бывает всегда. Мне достаточно подождать, залечь на дно, а потом снова раздается голос Глав-Матушки, что-то внутри меня погружается в глубокий сон, на время я успокаиваюсь, мне становится лучше.

Я оделась – белый костюм, мокрая повязка, темные очки, но уже заметила, когда искала расческу в сумке, что, бросая меня во второй раз, Филипп не преминул прихватить все мои деньги. И кошелек, и конверт с зарплатой опустели.

По-моему, я даже не расстроилась. Это было вполне естественно, я могла легко себе это объяснить. Останься Филипп со мной, я все равно отдала бы ему эти деньги. Ведь он оказался без гроша, и теперь я даже была за него рада. Ну а вообще пошел он к черту.

Поскольку я не имела ни малейшего представления о том, что мне делать, разве что податься в полицию и во всем сознаться или же утопиться в море, эта кража мне помогла – я не вру. Я подумала, что, прежде всего, мне нужно пойти в отделение Национального торгово-промышленного банка и снять деньги по чеку. Глав-Матушка сказала: «Это разумнее, чем сидеть в гостинице и дергаться. Andiamo[42]».

Я спустилась, спросила, где находится банк, предупредила, что остаюсь в этом номере. Раскаленный на солнце «Тандербёрд» стоял там, где я его оставила. Я отругала себя, что не поставила его в тень, но, когда села за руль, не почувствовала омерзительного запаха. Я старалась не думать о том, что постепенно должно стать на такой жаре с человеком, убитым больше шестидесяти часов назад. Я привыкла совершать такие усилия воли. Сколько себя помню, я всегда старалась отгонять от себя ужасные воспоминания. Как плакала мать, когда ей обривали голову, за несколько минут до того, как она бросилась вниз с третьего этажа и разбилась на мостовой. Или как кричал мой отец, когда внезапно тронулся товарный вагон, под которым он оказался. Я говорю себе: прекрати, прекрати немедленно, идиотка, но в конечном итоге разве мы можем что-то забыть?