Дамаск

– Ты ведь даже не видела его мертвым, ты не видела тела и не была на похоронах, да? – спрашивает Генри с нехорошей ноткой в голосе.

– Это уж слишком, я бы этого не вынесла. Кроме того, были сложности с визой.

Генри хотел было рассказать матери, что от него только что ушла девушка, которая хочет служить в Асаке в силах самообороны, но не успел – его мать уже рассуждает о том, что останься она тогда в Англии, она бы жила счастливой и полной жизнью. Сколько дел она так и не успела сделать в той своей потерянной жизни, на скольких ланчах не побывала, сколько званых обедов пропустила.

– Я больше не увижусь с ней, – сказал Генри, нарушая правила и перебивая мать, хотя должен молчать и сочувствовать. Мать сверлит его недовольным взглядом, пока он не соглашается, как и раньше, с тем, что ее безотрадное настоящее дает ей право поделиться с сыном самой большой утратой прошлого. Горечь этой утраты затмевает все. Разрыв Генри со своей девушкой, увядание роз в вазе на столе, жестокость заголовков «Таймс»: теракты, массовые убийства и изнасилования. Куда смотрит местная администрация? Генри любит мать, но совсем не хочет закончить, как она. Он не желает ломать себе жизнь из-за одного единственного воспоминания. Сердце подсказывает ему, что жить одним воспоминанием глупо, воспоминаний должно быть больше. Намного полезней вспоминать обо всем понемногу. Это и означает быть уравновешенным человеком.

– Я не знал, как ее удержать, – сказал Генри снова нарушая тишину. От матери ему нужна сила ее безусловной любви и жалость, жалость к нему.

Он ищет доказательств того, что он связан с матерью, а она – с ним. Не может быть, чтобы он остался один на всем белом свете, одинокий, живой и страдающий Генри. Если он одинок, то какой же тогда смысл в существовании остальных людей. Для чего им жить? Возможно, тогда им вообще не стоит жить.

– Ты любил ее?

– Кого?

– Эту свою девушку. Ту, которая уехала в Асаку.

– Не знаю.

– А что ты чувствуешь сейчас?

– Мне кажется, я мало о ней заботился.

– Тебе не хочется наложить на себя руки?

– Мама!

– Если нет, то это не любовь.

– Как ты можешь говорить такое? Да кто, вообще, в этом что-нибудь понимает?

– Все. И я тоже. Придет время, и ты поймешь. Это судьба. А от судьбы не убежишь.

– Ты же убежала.

– Она со мной жестоко обошлась.

– Ты вышла за отца.

– Он был лучшим из всех, кого я встретила, после того, как пришла в себя.

– Но это была не любовь, так ведь?

– Нельзя же всю жизнь носить траур.

– Ты могла бы вернуться в Британию, – говорит Генри. – Ты и сейчас могла бы. Чего сидеть и думать, если бы да кабы?

– Теперь это уже не то.

– Почему же?

– Все меняется, исчезает. Там другая жизнь, теперь это просто еще одна часть Европы. Так пишут в газетах. К тому же, кто говорит, что я не люблю твоего отца?

– Ты сама, ты все время это говоришь. Ты говоришь, что лучше бы ты умерла.

– Господи, Генри. Где твое чувство юмора? Не нужно верить всему, что я говорю.

– Чему же тогда верить?

– Верь тому, во что веришь. Так всем будет хорошо.

1/11/93 понедельник 13:12

– Иди-ка ты лучше домой, Хейзл.

Первый признак сумасшествия – когда начинаешь разговаривать сама с собой. Или, может быть, это второй признак. Третий признак – наверное, когда не знаешь, какой первый. И тогда ты уж точно сумасшедшая.

Выйдя из тихого сада на улицу, Хейзл поразилась ее суете и шуму, а также тому, что, отойдя всего на несколько шагов от дома Спенсера, она мгновенно столкнулась с жизнью тысяч других людей. Этот контраст и внезапный порыв ветра, бессмысленный и упрямый, заставили ее почувствовать себя уязвимой и незащищенной. Ей показалось, что она забыла, для чего родилась и как ей жить дальше. Она увидела рабочего, он читал газету, поставив ногу на заступ лопаты, воткнутой в землю. Интересно, что он рассчитывает из нее вычитать. Вряд ли в ней написано, почему, например, такая симпатичная девушка, как она, одета как на вечеринку, в половине первого пополудни, да еще в такой унылый понедельник. Она почувствовала на себе взгляды прохожих и обвинила в том свое платье. Надо ехать домой и забыть о Спенсере, который никогда не примет никакого решения, забыть о Генри Мицуи, который скоро уедет.

Без плаща, с одной лишь сумочкой, скрестив руки на груди, она вышла на дорогу. Людей на улице было предостаточно, машин же не было совсем, поэтому на быстрое спасение полагаться не приходилось. Едва приехав домой, она, в первую очередь, переоденется. Потом попробует отыскать старые проспекты по медицинскому или юридическому образованию. Со Спенсером не получилось – может, получится сменить профессию, давно собиралась.

– Езжай домой, Хейзл, будь умницей. Кто сказал, что нужно все решать сегодня?

Кажется, это голос мамы.