Дамский преферанс

И вдруг я понимаю, что на этих, перечисленных таким будничным тоном людях для него сошлись в каком-то смертном, неправдоподобном, нелепом бою его профессиональные и глубоко личные интересы. О чём мне ему рассказать? О мёртвой хватке, которой туповатый подлец Сан Саныч вцепился в мою любимую ученицу? О поганеньком недоумке Прудникове? И как только нас угораздило дотянуть его до дипломной работы?! О его конфликте с умной Машкой, над которым хохотала вся кафедра? Это ж надо: «Мамашу его, Иисуса Христа то есть, насквозь русского, тоже звали Марией по фамилии Магдалина»?! Господи, кому только мы не вручаем дипломы через пять лет жутких мытарств всего преподавательского коллектива?

И я подробно (сам просил), с массой деталей, которые высмеиваю по укоренившейся писательской привычке, рассказываю об этих неприятных мне, ущербных людях, насквозь пропитанных пошлостью и глупостью, как пропитаны арагонитом растения, попавшие в карбонатные рассолы Памуккале. Их поступки вызывают у меня стойкое неприятие, но я продолжаю жалеть их, никчёмных и убогих, и ничего с этим уже не могу поделать.

Искренне увлекаюсь своим повествованием и вдруг, столкнувшись с внимательным взглядом Рената, неожиданно понимаю (тупица непроходимая): он хочет услышать о Маше, только о ней! Как же я раньше не поняла? О Маше! Только этот вопрос он мог оценить в «тыщу оставшихся лет жизни», только о ней он способен сказать – «дело жизни и смерти». Как я могла быть настолько слепой, чтобы не задуматься о его участившихся визитах в университет?! Двойка тебе, Дарья! Жирная красная двойка!

– Ренат, а зачем ты спросил меня о них? Они стоят нашей беседы?

– Работа, Даша, такая. Я же адвокат, ты забыла?

– Неужели кого-то из них защищаешь? Сочувствую…

– Я разных защищаю: и правых, и виноватых… Переходим к Савельевой…

– Ренат, а ведь я с тобой, если что, раздружусь…

Мне грустно, я неожиданно понимаю, что страшусь за Машу, за юную, совсем неземную девочку, с её порой отрешённым взглядом, устремлённым даже не за окно, а в какие-то далёкие, никому из смертных неведомые миры. За хрупкую Машу, которая, вероятно, влюблена сейчас без памяти в этого аристократа, красавца, ловеласа и повесу. Должна быть влюблена, коль скоро она с ним знакома. А я и не знала.

В него невозможно не влюбиться. Скольких царственных, утончённых дам привозил он в наши с Павлом дачные «хоромы»? Калейдоскоп нарядов и украшений проплыл перед нашими глазами. Каждую новую претендентку «на руку и сердце» он считал своим долгом представить родственникам, как бы демонстрируя не столько их самих, сколько свою неординарную состоятельность: «вот, любуйтесь, это моя новая прекрасная дама, а следующая будет еще краше». Сноб, глупый маленький мальчик! Мы с Пашей посмеивались над ним и легко прощали эту его, пожалуй, единственную слабость.

– У тебя на это нет права, – ответил он, не улыбнувшись, – и не будет, как не будет и повода… никогда.

Ренат был немного бледен, или это мне только казалось в приглушённом свете шикарного холла. Вот поди ж ты, знай, с какой колокольни пустит очередную стрелу этот беспутный, негодный мальчишка Амур?

И я рассказываю ему о Маше, её двух мамах, папе – рыцаре без страха и упрёка, влюбившемся сначала во вздорную шалаву – пробный брак далеко не всегда бывает удачным (мне ли этого не знать?), а потом, слава богам, нашедшем чудесную молодую женщину, душа которой точно совпала не только с его собственной исстрадавшейся душой, но и с Машиной. Я рассказываю ему всё, что когда-то открыла мне доверительно первокурсница Маша, сидя в моей гостиной за чашкой чая, к которой не притронулась за весь долгий вечер. Доверив мне так много, она не взяла с меня слова хранить сказанное в тайне, но это предполагалась по умолчанию, а я сегодня преступно тайну нарушила. Почему? Наверное, седьмое чувство подсказало, что именно этот рассказ был важен сейчас Ренату. Он важен им обоим.

Я полезла в свою бездонную, как всякая женская, сумку, извлекла оттуда свёрнутый вчетверо лист, оставленный мне Машей после дипломной консультации две недели назад, и тихо-тихо прочла Ренату: