В свое время это были люди из плоти и крови, затем от них остались воспоминания, портреты, их собственные сочинения и произведения искусства. Когда Мари Воплощения обряжали для похорон, все ее молитвенники, четки, медальоны и предметы одежды были разобраны как бесценные реликвии. По другую сторону Атлантики, в турском монастыре урсулинок, она в последний раз явилась в видении своей племяннице Мари Бюиссон[744]
. Духовная автобиография, которую она предназначала к сожжению, была переписана урсулинскими монахинями и, как мы знаем, отредактирована и издана ее сыном, Клодом Мартеном, со своими дополнениями и приложением писем и других сочинений Мари. Таким образом, ее труды разошлись и среди урсулинок, и среди прочих монахинь, в частности розарианок и кармелиток, чьи надписи красуются на титульных листах экземпляров, сохранившихся в монастырских библиотеках и в отделах редких книг[745]. Рукописная копия автобиографии находилась в багаже юного сульпицианского священника Пьера Сартелона, когда тот в 1734 г. прибыл из Франции в Монреаль, и после опустошительного пожара 1806 г. перешла к урсулинкам Труа-Ривьера[746]. Спустя более столетия труа-ривьерскую рукопись опубликовал дон Альбер Жаме, которого привлекла не дидактика Мари, а ее мистицизм. Что касается гуронов, алгонкинов и ирокезов, чьи души она была призвана спасать, о них Жаме в другом месте отозвался следующим образом: «Североамериканский индеец всегда останется лишь большим ребенком… Сегодня это ясно. Дикари оказались невосприимчивы к цивилизации… По природе своей они не были склонны к христианству»[747].Рукописи Мари на алгонкинском, гуронском и ирокезском наречиях, являющие собой наиболее важное свидетельство ее отношения к таежным жителям, были в XIX в. подарены миссионерам канадского севера, о чем сообщает дон Ги Ури (он пишет о Мари Воплощения с большим знанием дела и без присущего Жаме расизма)[748]
. Я надеюсь, что затем они попали в руки америндов. Возможно, они до сих пор хранятся у кого-нибудь с надписью, отражающей семейную историю, — наподобие той, которую сделал на рукописи гуронско-французского словаря отца Шомоно Поль Цауэнкики: «Этот документ был завещан мне моим отцом Полем Тауреншем, великим вождем гуронского племени, в 1697 году обосновавшимся под Квебеком, в Нотр-Дам-де-ла-Жён-Лоретт. Мой отец получил его от своей матери, Ла-Уинонки, жены Поля Ондауэнута, который умер в 1871 году, в возрасте 84 лет»[749].Акварели и книги Марии Сибиллы Мериан были к моменту ее кончины широко известны в Европе, и эта известность распространилась еще дальше с выходом «Книги о гусеницах» и «Метаморфоза» на голландском, французском и латинском языках, причем два таких издания появились и спустя несколько десятилетий, в 1770‐х годах[750]
. На ее книги ссылался Линней, который дал названиеЦена не имела значения ни для Петра Великого, ни для его преемников, которые в 1736 г. послали Доротею Марию Гзель в Амстердам, чтобы она привезла остававшиеся там акварели своей матери для коллекции петербургской Академии наук[752]
. Выставленные в Кунсткамере наряду с полотнами Рембрандта, картины Мериан наверняка способствовали интересу к чешуекрылым среди высшего офицерства и чиновничества. Более того, они стимулировали прошедшую через всю жизнь страсть к собиранию бабочек у Владимира Набокова. Ему было около восьми лет, когда в 1907 г., роясь на чердаке родительского дома в окрестностях Санкт-Петербурга, будущий писатель наткнулся на книги своей бабушки с материнской стороны, которая тоже увлекалась природой. Он сошел вниз, нагруженный «ворохом совершенно восхитительных фолиантов», главным из которых стала для него книга Марии Сибиллы Мериан о суринамских насекомых[753].